Тут бойцы мои в один голос:

«Возьмем в эскадрон!»

Взяли. Оказался смелый, боевой, и прозвали его Орликом. Не раз он ходил в разведку. Оборванный, с торбой на плече, его белые не задерживали.

Выслушав рассказ Ушатского, я спросил, а какова же судьба Орлика.

Мой собеседник только пожал плечами. Судьба того подростка ему была неизвестна. На войне часто бывает: возникнет рядом с тобою чье-то лицо, некоторое время оно у тебя на глазах и вдруг пропадает. Одних запоминаешь, других нет. Война — ведь это калейдоскоп судеб.

Но рассказ об Орлике — это лишь малая часть того, что я узнал от Ушатского. Рассказывал он степенно, неторопливо. Многое знал и помнил.

Он точно мог перечислить, какие дивизии были в 13-й армии и, в частности, в ее Правобережной группе. Знал состав дивизий и кто были их командиры и комиссары. О своей Латышской дивизии он рассказывал увлеченно, с живыми искорками в глазах.

С гордостью говорил мне Ушатский, что разгром Врангеля начался здесь, в Каховке. Да, да, здесь! Каховка была, можно сказать, важнейшим этапом на пути к Перекопу, где все завершилось.

Я спросил:

— Чей же это был план — начать все со штурма Каховки?

— Чей? Гм! — пожал плечами мой собеседник. — Я думаю, такой план не мог тогда родиться без участия самых высших инстанций партии и нашего военного командования. Знаете, это был такой тонко и точно продуманный ход, какой мог бы сделать только самый дальновидный стратег. Уверен, что Ленин и Политбюро хорошо знали этот план, иначе не могло быть.

Я подвел итог:

— Итак, все началось с Каховки?

Ушатский счел нужным уточнить:

— Не все. Я ведь сказал: первый этап. Чтобы двинуться к Перекопу и разгромить Врангеля в захваченной им Таврии, нам нужен был плацдарм на левом берегу Днепра. Им и стала Каховка. Вы поняли меня?

Мой собеседник очень заботился, чтобы я правильно все воспринял, и часто поправлял меня, даже если речь шла о чем-то малосущественном. Когда же речь заходила об особенно важном, он поднимал палец, и я уже знал: палец не опустится, пока старый ветеран не убедится, что я должным образом все усвоил. Милый, милый человек! Как трогала его забота!

Вот он поднял палец и заговорил о том, как много сделала Москва, чтобы обеспечить успех штурма Каховки и развить его в дальнейшем:

— Вы обратите внимание — наш фронт получил немалые подкрепления. И пехоту нам дали, и артиллерию, и аэропланы, какие были, а потом и конницу Буденного. Все лучшее отдали нам!..

Слушая Ушатского, я мысленно представлял себе Москву 1920 года, Кремль… Отовсюду летят сюда, в Политбюро, в Главный штаб Красной Армии, лично Ленину, депеши о положении на фронтах, просьбы о помощи: дайте людей, оружие, хлеб, сапоги. А еще смертельно опасен польский фронт — Антанта уже помогла Пилсудскому оправиться и начать контратаки. Не освобожден еще Дальний Восток — там хозяйничают японцы, американцы и остатки тех же белогвардейских войск. В Средней Азии еще не сложили оружие контрреволюционные войска эмира Бухарского, и борьбой с ними занят один из лучших военачальников Красной Армии Михаил Фрунзе. Не затихают стычки с бандами Махно и Петлюры на Украине. А голод и разруха в стране дошли почти до предела. И все же… Все же надо помочь. Всем фронтам помочь, любой ценой!

Но вот Ушатский перестал говорить о Москве, опустил на минуту палец, а затем прозвучало еще одно «но», опять он поднял палец и, словно желая меня от чего-то предостеречь, веско проговорил:

— Но, знаете, тут надо учесть и то, что и Антанта не дремала и делала все, чтобы усилить Врангеля, помешать нам. Борьба была трудной, это вы, пожалуйста, тоже учтите!

Я признательно кивал:

— Ну конечно. А скажите, Вольдемар Янович, как вы оцениваете силы противника, противостоявшего вам здесь перед штурмом Каховки?

— Силы эти, я считаю, были значительные. Наша разведка хорошо поработала перед штурмом, и нам было известно, что против нас на левом берегу в корпусе Слащева не менее трех с половиной тысяч штыков и две тысячи сабель при сорока четырех орудиях. У нас же, видите ли, численно было больше. У нас было свыше четырнадцати тысяч штыков и шестьсот сабель при подавляющем перевесе артиллерии. Но, видите ли, Врангель принял свои контрмеры и перебросил на наше направление целый конный корпус Барбовича, а это сразу изменило картину. У Барбовича, как оказалось, пять тысяч сабель!

Я понимал, что Ушатский приводит эти данные из книг, тогда он не мог все это знать.

— Не поехать ли нам с вами на те места, где развернулись бои? — предложил я Ушатскому.

Он охотно согласился, и мы поехали.

Тревожные вести. — Взгляд на роль народной интеллигенции в революции. — Новый поворот в судьбе Орлика. — Что произошло в Бериславе. — Разговор в штабе, политотделе и в пристанционном садике. — Чем наградили Орлика и что подарили Кате. — Кем ни быть, но быть честной.

А из Москвы, из штаба главкома Каменева, из штаба Юго-Западного фронта (Егоров то и дело появлялся на прямом проводе) все настойчивее торопили Эйдемана и нового командарма 13-й армии Уборевича — скорее действуйте, условленный день перехода в наступление на вашем фронте близок, и никакие черти-дьяволы не должны тут помешать.

Из-под Орехова и Александровска шли тревожные вести. Там Врангель ввел в действие против дивизий Уборевича крупные силы: сводный конный корпус генерала Бабиева, армейский корпус Кутепова и Донской корпус генерала Абрамова. В штабе Эйдемана озабоченно вздыхали. Чего хочет барон добиться этим ударом? На Дон прорваться, вклиниться в Донбасс?

Разведка доносила, что антантовские заправилы западных стран всячески подбадривают Врангеля, торопят его с новыми ударами по красным войскам и щедро снабжают «цветную армию» барона разным вооружением. Шлют они ему и своих советников. И вот с их помощью спланирован новый удар.

— На случай, если мы прорвемся за Днепр, он надеется нам в тыл зайти с востока, — говорили штабисты. — Ну, это бабушка еще надвое сказала. Там увидим.

Уборевич, признавали в штабе Эйдемана, совершает невозможное: сравнительно небольшими силами удерживает огромный фронт и еще наносит врангелевцам чувствительные контрудары.

— Талант… Ну, он еще в прошлом году показал, на что способен. Да и недавно вот, на польском.

До дня штурма Каховки оставалось не больше пяти суток, и уже было ясно, что к этому сроку дивизия Блюхера не успеет сосредоточиться в нужном месте и участвовать в первом броске через Днепр. Еще не все эшелоны дивизии подошли к Апостолову. Не на ковре-самолете двигались они к Таврии, а по гиблым дорогам того времени.

Жаль, многое из того, что происходило в эти дни в штабе Эйдемана, можно сказать, прямо на глазах у Кати и Орлика, не оказалось запечатленным в их дневнике. Правда, Катя не раз, бывало, возьмется за тетрадь, но, посидев с карандашом над чистой страницей, так ничего и не запишет.

А в эти дни в штабе уже видели Блюхера и его комбригов — бравых, как сам он, заправских воинов, чуть не полсвета объехавших, чтобы добраться сюда. В их лице, казалось, сам Урал и сама Сибирь двинулись к Днепру, чтобы помочь одолеть черного барона и скорее дать стране мир.

Блюхер не носил красной рубахи, как другие из его дивизии, — френч и галифе были не новы, потерты, как и сапоги, также поношенные, будто он сюда пешком шел, а не ехал. Попытался Эйдеман выдать ему новые — не взял.

— Зачем? В бою добудем. Мы в Сибири всё себе добывали… в бою.

Катя слышала эти слова и рассказала Орлику.

— Вот это начдив! — восхищался Орлик. — Да все наши начдивы такие. Коммунисты же они! Ты бы записала для истории, Катя.

Но она по-прежнему за дневник не бралась. Не притрагивался к тетради и Орлик.

Никаких внешних перемен в ней не замечалось, но Орлик знал — очень трудно пережила она смерть Бориса. Голубые глаза ее стали как будто чище, яснее, взгляд проникновенней. Ничто мелкое, будничное, обычное не могло ее задеть. Орлик в разговорах с ней часто слышал уже знакомую фразу: «Ну какое это имеет значение». Или скажет: «Ладно. Пусть».