Поездка по Таврии, видимо, была прибыльной для чиновника. Маленький, плюгавый, похожий на жука, он в прошлом был акцизным служащим в Петербурге и тоже слыл человеком, бежавшим от рук большевиков. Хапуга и мот, он в то же время был большим театралом и не жалел денег на угощение актеров и актрис.

— Хуже обстоит дело с мобилизацией, — говорил он. — Помните вы статью про загадку «Сфинкса» и царя Эдипа? Боюсь, не разгадает наш болярин Петр трудную загадку. Ох, эти мужики! Ни лошадей не дают, ни людей для армии. Ну, естественно, приходится силу применять и заставлять их принудительно. Об этом уж, сами понимаете, в наших газетах не прочтете, но я, господа, сам видел, как…

— Тише, голубчики! — опасливо оглядывается владелец «комиссионки» с Большой Морской. — Ради бога, не надо… Лучше переменим тему. Вот любопытно, где сейчас знаменитый Шульгин?

— Нет, позвольте, позвольте, — не соглашается Иннокентий Павлович и обращается к чиновнику: — Вы, дорогой Сергей Сергеевич, очень интересно рассказываете. Прошу вас продолжать. Это важнее Шульгина…

Недавно газеты Крыма наконец опубликовали закон о земле, вокруг которого еще до его появления было столько шуму. Вырабатывал его ближайший помощник Врангеля по гражданской части Кривошеин, бывший сенатор, в свое время слывший в Петербурге большим специалистом по аграрным делам. Это он помогал знаменитому Столыпину создавать проект крестьянской реформы в царской империи.

Что же надумал при помощи Кривошеина новый царь Эдип? Что сказал и как отнесся к этому «Сфинкс»?

По новому закону Врангеля крестьяне становились собственниками земельных наделов после выплаты больших сумм бывшим помещикам в течение двадцати пяти лет. Сразу после опубликования этого закона по Крыму и Таврии пошли разговоры, что он действительно написан на барабане. Нет, не угодил Эдип «Сфинксу», не разгадал его загадки.

— Знаете, господа, — рассказывал за столом чиновник, — в селах этот закон о земле встретили просто с насмешкой. Не хотят крестьяне и слышать про двадцать пять лет выплаты. «Хуже каторги», — говорят. Ах, как это несерьезно, господа! — вздыхал и сокрушался чиновник. — Давайте-ка лучше выпьем. — Поглядев по сторонам, он закончил: — Выпьем, господа, за здоровье одной августейшей особы, за Марию Федоровну!

Иннокентий Павлович уже знал: в Крыму с первых бурных месяцев 1917 года проживает мать бывшего императора Российской империи Николая II. Никто не тронул «августейшую» старуху ни в те месяцы, когда и в Крыму бушевала революционная буря, ни после, и она преспокойно продолжала жить в Ливадии на даче, в окружении целой свиты родичей и фрейлин. Была в Крыму Советская власть — не тронула их. Были тут, сменяя друг друга, гайдамаки, немцы, порой на короткое время то в одном, то в другом месте Крыма власть захватывали разные банды, но Мария Федоровна и ее челядь по-прежнему продолжали здравствовать в Ливадии. Не тронули ее и тогда, когда в Екатеринбурге был расстрелян бывший царь и его наследник…

«Какая шваль! Ох, какая шваль!» — говорил себе Иннокентий Павлович, когда расстался со своими собеседниками. И поверите ли, ему приходили в голову почти те же мысли, что и Орлику в ночь, когда он ночевал в подвале у матери в Каховке. Трудна, но как светла и приманчива жизнь, которая бурлит за пределами Крыма и Таврии! Вспоминалась дочь, и, ясно видя перед собой ее милое личико, представлявшееся почему-то Иннокентию Павловичу еще совсем детским, он жалел, что так мало уделял ей внимания до сих пор: увлекся театром, новыми ролями, всем тем бурным расцветом искусства, которое принесла революция. Она обогатила его жизнь, и он жил ею, не замечая бега дней.

А теперь он страшно тосковал по дочери.

Тянет нас уже по привычке обратиться к достоверным данным, документам и т. п., которые могли бы засвидетельствовать, насколько успешна была та деятельность Иннокентия Павловича, ради которой он и прибыл сюда. К сожалению, дело тут особое, секретное, и, понятно, данные, относящиеся к такого рода делам, где-то лежат за девятью замками, и даже годы не снимают с них грифа: «Не подлежит оглашению». Одно можно сказать: дело свое Иннокентий Павлович выполнял добросовестно, и Харьков получал от него то, что требовалось знать о положении и настроениях в Крыму.

Чтобы лучше все это знать, Иннокентий Павлович по утрам ходил по базарам, магазинам, присматривался, приценивался, разговаривал с народом. Заходил в кофейни, где завтрак и обед стоили подешевле. Страшная теснота и скученность давали себя знать в Севастополе — тут нелегко было достать жилье даже в сарае. Штабы, ведомства, конторы, агентства, редакции расплодились в таком множестве, что в служебных зданиях им не хватало места, и чиновники, гражданские и военные, занимали под свои нужды жилые дома, склады и даже стоящие на приколе у причалов старые пароходы и баржи. Тут же многие и спали.

После первых успехов Врангеля на поле брани отовсюду потянулся в Крым всякий люд, недовольный «Совдепией». Среди них были не только беглецы из красной России, но и многие из тех, кто при поражении Деникина успел бежать морем за рубеж, главным образом в Константинополь. Теперь они возвращались обратно.

Возвращались бывшие царские и деникинские министры, генералы, сенаторы, фабриканты, князья, графы и графини, артисты и балерины. Много было среди приезжих бывших землевладельцев, прослышавших о «новой» земельной политике Врангеля. Надо признать, встречали новоприбывших в Крым не очень приветливо.

— Подождали бы! Подождали бы, господа!..

Но, опьяненные надеждами на скорое возвращение в Москву и Петроград, господа продолжали рваться в Крым, и теснота в городах все росла.

Уже не хватало места и на старых баржах.

Иннокентий Павлович тоже жил на стареньком, обшарпанном пароходике, который, казалось, уже навеки прирос к причалу в Южной бухте. Это был давно вышедший из строя буксир с заржавевшей машиной и тесными каютами. По вечерам из иллюминаторов буксира тянуло угарным запахом от керосинок и примусов, на которых готовили себе пищу обитавшие здесь люди разного звания и чина. На палубе играли дети и сушилось белье.

Была здесь у Иннокентия Павловича своя каморка. Койка, стул, столик. Не повернуться, так тесно. Но жаловаться не приходилось, да и являлся сюда Иннокентий Павлович только переночевать, а с зарей его уже нет.

Днем были репетиции, вечером — спектакли. Публика валила валом в «Казино артистик», в другие театры и кинозалы. В оперных постановках пел Собинов, и на его выступлениях в зале можно было видеть и Слащева, и Климовича с женой, и Шатилова с женой, и самого «болярина Петра».

Барон похудел, осунулся. Говорили — много работает у себя в штабе, ночей не спит, зато шея у него, казалось, еще больше выросла, удлинилась, и сзади голова как-то плоско обрубалась почти вровень с шеей.

В партере и ложах появлялись и другие знатные лица, и на них сразу обращали внимание. Начинался шепот:

— Смотрите, вон в третьем ряду… Узнаете? Сам Кривошеин, сенатор и бывший сподвижник Столыпина. Теперь он правая рука у барона по гражданской части. Хитрая лиса, правду сказать!

Показался как-то раз в ложе «министр» иностранных дел у Врангеля — известный в прошлом как «демократ» Петр Бернгардович Струве. В Севастополе его видели редко. Почти постоянным местом пребывания Струве был Париж. Здесь Струве в качестве дипломата и посланника Врангеля вел переговоры с французским премьером о признании власти Врангеля в Крыму и Таврии как единственно законной государственной власти в России.

Так вот, сбором таких сведений он и занимался, наш милый Иннокентий Павлович. Как, что, где? Настроения, слухи, пересуды, цены на базаре и в магазинах, что пишут в газетах, и прочее, и прочее. Ах, господин Струве опять умчался в Париж? Есть! Взять на заметку. Придет человек, ему и передашь, что узнал, услышал, прочел.

Дела чисто военной разведки не касались Иннокентия Павловича, но однажды ему удалось добыть от одного завсегдатая «Казино артистик», штабного офицера, такие сведения, которые, как скоро выяснилось, оказались очень ценными для красного командования.