— Верно, — ответил он. — Сорок пять библиотек у нас в полках и ротах.

— Где они сейчас?

— Полки и роты? В бою. А книги пока — в обозах, моя милая.

— А можно еще вопрос задать?

— Да, конечно.

— Нашлась бы в том полку, где моя Саша Дударь, книга Толстого «Война и мир»?

— Может, и есть. А что?

— Да так… Саша мечтает прочесть.

— Мечтает? Вот как? Ну, посмотрим, сейчас не до этого; позже, позже…

С улыбкой глядя на Катю, он произнес:

— Ладно, ладно, детки, дайте только срок, будут вам и белки, будет и свисток…

Крепко пожав ей руку, он вышел на крыльцо. Тройка горячих вороных коней тронулась с места еще до того, как начдив успел встать на крыло тачанки.

— Стой, стой! — закричал ездовому боец, сидевший у пулемета.

Но Блюхер ловким прыжком вскочил на ходу в тачанку и крикнул:

— Давай, ребята! Полный вперед!

Катю в ту же ночь переправили через линию фронта и к утру она очутилась одна-одинешенька в чужом, непонятном мире.

Сбросить, сбросить красных в Днепр! Потопить! Загнать в плавни, порубать, скосить огнем орудий и пулеметов! Слащев бешенствовал у себя в штабе, орал, стучал кулаками, слал своим подчиненным приказы, один грознее другого, и пил, пил, пил…

Судьба этого генерала несет на себе печать странной несерьезности, хотя и трагична. Когда Врангель был разбит и поздней осенью 1920 года вместе с остатками его войск очутился в Константинополе, там оказался и Слащев. Без должности, без денег, обиженный, злой на весь свет и больше всего на Врангеля, Слащев опубликовал открытое письмо в печати: «Требую суда и гласности». Он писал:

«Когда хотят очернить меня как солдата, когда хотят в чем-нибудь обвинить меня, то неизменно тычут пальцем на каховскую операцию, которая проиграна якобы мною. Я печатаю здесь дневник этой операции. Из нее видно, что не я руководил этой операцией, не я был ее хозяином, а Ставка, которая, сидя в Севастополе, диктовала мне свои приказы, не давая мне в руки власть самому распорядиться, и всегда мешая моим планам».

В меру сил все стараются помочь истории — обязательно к ней что-то добавить, что-либо видоизменить, приукрасить или, наоборот, умалить. Что устраивает больше, то и пишут.

Слащев писал неправду. Не отбил бы он Каховки, даже если бы Врангель и дал ему стать «хозяином» операции.

Интересно сопоставить взгляды разных лиц на одно и то же событие. Вот что сам барон рассказывает о ходе боев на Каховском тет-де-поне:

«Вечером 2(15) августа генерал Слащев телеграфировал мне в Севастополь, что от повторения атак на укрепленную позицию противника вынужден отказаться (ввиду огромных потерь!), и просил разрешения отвести свои части на линию Каменный колодезь — Черненька. Я ответил согласием, приказав одновременно отвести конные части генерала Барбовича в мой резерв. Вместе с тем я приказал указать генералу Слащеву на неудовольствие мое его действиями».

Дальше видно, что Врангель трезво оценивал положение:

«Удержание противником Каховского тет-де-пона приковало к этому участку значительную часть наших сил, создавало угрозу нашему левому флангу в наиболее чувствительном для нас Перекопском направлении»…

А вот как решалась в эти дни судьба Слащева. Не утерпел обиды строптивец, сел, написал и подал барону рапорт:

«Срочно. Вне очереди. Главкому.

Ходатайствую об отчислении меня от должности и увольнении в отставку.

Основания (Слащев очень любил солдатскую точность в речи и письме):

1) Удручающая обстановка, о которой неоднократно просил доложить Вам лично, но получил отказ.

2) Безвыходно тяжелые условия, в которые меня ставили (особенно отказом в технических средствах).

3) Обидная телеграмма № 008070 за последнюю операцию (это там, где Врангель выражал Слащеву свое «неудовольствие»), в которой я применил все свои силы…

Все это, вместе взятое, привело меня к заключению, что я уже свое дело сделал, а теперь являюсь лишним».

Под рапортом был указан номер: 519-й, помечено место его подачи: хутор Александровский, и обозначено время: 23 часа 2 августа 1920 года (15 августа по новому стилю).

Была, говорят, ночь, когда Врангелю доложили об этой телеграмме. Он пошагал по кабинету, подумал. Потом сказал Шатилову со вздохом:

— Его я освобожу, конечно. Но всякого другого счел бы крысой, бегущей с тонущего корабля.

— Да, Якова Александровича надо освободить, — согласился Шатилов. — Следовало бы только чем-то знаете, потрафить, что ли, его тщеславию: на, тешься, милый, и не путайся. Нишкни, как говорят!

— Резонно, — одобрил идею своего начштаба Врангель. — Ткнуть ему какую-нибудь игрушку в зубы надо, чтоб не скулил. Да, да… Это стоит сделать.

А в воспоминаниях барона уход Слащева описан вот как:

«Я решил удовлетворить его ходатайство и освободить от должности. Ценя его заслуги в прошлом, я прощал ему многое, однако в последнее время все более убеждался, что оставление его далее во главе корпуса является невозможным.

Злоупотребляя наркотиками и вином, генерал Слащев окружил себя всякими проходимцами… Опустившийся, большей частью невменяемый, он достиг предела, когда человек не может быть ответствен за свои поступки.

Немедленно по получении рапорта Слащева я телеграфировал ему:

«Генералу Слащеву:

Я с глубокой скорбью вынужден удовлетворить возбужденное вами ходатайство об отчислении Вас от должности командира 2-го корпуса. Родина оценит все сделанное вами. Я же прошу принять от меня глубокую благодарность. Назначенный командиром 2-го корпуса генерал Витковский выезжает завтра в село Чаплинку. Впредь до его прибытия в командование корпусом укажите вступить старшему. Вас прошу прибыть в Севастополь».

Был и тут штабной номер 009379 и дата: 4(17) августа.

Конец Слащева был, по словам барона, таков:

«5(18) августа генерал Слащев прибыл в Севастополь… Мертвенно-бледный, с трясущейся челюстью, слезы текли по его щекам… С трудом удалось мне его успокоить. Возможно задушевнее я постарался убедить его в необходимости лечиться, высказывая уверенность, что, отдохнувши и поправившись, он вновь получит возможность служить нашему общему делу. Я обещал сделать все от меня зависящее, чтобы уход его не был истолкован как отрешение. В изъятие из общих правил, я наметил зачислить генерала Слащева в свое распоряжение с сохранением содержания, что давало ему возможность спокойно заняться лечением. В заключение нашего разговора я передал генералу Слащеву приказ, в коем в воздаяние его заслуг по спасению Крыма ему присваивалось наименование «Крымский». Я знал, что это была его давнишняя мечта.

Слащев растрогался совершенно: захлебывающимся, прерываемым слезами голосом он благодарил меня. Без жалости нельзя было на него смотреть».

Вот так снимали с должностей генералов в белом стане Врангеля в то время, о котором мы здесь рассказываем.

Новые записи Саши в дневнике. — Великое дело — история! — Размышления о красоте человека. — Возникает Южфронт. — Подбито два танка. — Как хоронили начдива Солодухина. — Заметки очевидца из Крыма. — Саша снова едет в Москву.

«На землю Таврии надвигается осень.

Бои под Каховкой все идут. От Кати моей ни слуху ни духу. Веселого мало, одним словом. И на Белопольском фронте тоже, говорят, пока что неважно. Зато с Кубани врангелевцев поперли геть обратно…»

Догадываетесь, наверное, — рука Саши.

Да. Но она уже опять не Саша, а Орлик. Узнали в полку про ее кавалерийское прошлое и стали называть Орликом, хотя теперь она носила юбку. А в кармашке — маленькое зеркальце, в которое гляделась, как рассказывают, довольно часто. Везет с передовой раненых, сама водой их поит, сама им повязки поправляет, сама же лошадкой правит, а нет-нет вытащит зеркальце и лицо свое разглядывает. Что ей виделось, не сказать, но заметно было и на глаз — еще чернее стала лицом: ну цыганка, и все. Волосы она стала себе отпускать, и они кучерявились у нее и были чернее смолы.