Впереди длинной живой лентой шла разведка с проводником — лесным объездчиком…»

Тут мы должны сказать: в этом отряде как раз и был Леша Прохоров; ну что же делать, если уж такой был у матроса характер: всюду ему хотелось присутствовать, везде побывать, во всем принять участие. Он, казалось, после встречи с Катей и Сашей весной этого года просто поставил себе такую цель: жить и действовать для истории; и если он временно, как сам считал, лишен возможности посылать полюбившимся ему девушкам для их дневника свои боевые донесения, то это сделается потом, зато будет о чем рассказать. Вот он с этой целью и напросился в поход к Бешуйским копям, заранее посчитав это историческим событием.

Итак, ночь, темно — хоть глаз выколи. Потихоньку, стараясь не шуметь, движется отряд партизан по горной тропе.

«По мере приближения к шахтам, — рассказывает Мокроусов, — говор и шум стихали. Когда голова колонны вышла на проезжую дорогу, спереди по цепи передали: «Тише! Не курить!..»

Шахты были уже близко. Обозу отдали распоряжение остановиться. Вокруг царила тишина, изредка нарушаемая криком ночной птицы.

Вдруг в нескольких шагах от передового разведчика Луки, храброго, спокойного человека, раздался окрик часового:

— Кто идет?

Ни звука. Только эхо откликнулось. Часовой выстрелил. В ответ ему громко раздалось дружное «ура».

Мимо меня побежали вперед, щелкая затворами, партизаны. Затрещал пулемет, один, другой. Перебивая их стройное «та-та-та», захлопали ружья. Где-то недалеко ухнула ручная граната.

Я в темноте наткнулся на кучу серого угля. Осмотрелся — около меня стояли вагонетки с углем, а рядом — пузатый барабан, перепоясанный стальным тросом.

Стрельба умолкла.

— Сдавайся, белогвардейская сволочь! — послышалось слева.

— Пошел к черту, босяк! — раздалась в ответ площадная ругань…

Был отдан приказ прекратить стрельбу и залечь… Зная, что у каждой шахты где-либо недалеко от ствола или штольни должен храниться динамит, я с несколькими товарищами пошел на поиски его.

Шагах в десяти от штольни из тьмы вырисовывались силуэты каких-то построек. В одной из них взломали двери. В землянке обнаружили груду наваленных в беспорядке лопат, ломов, кирок. В другой такой же землянке на стенах висело несколько новых ламп, толстые кольца бикфордова шнура, на полу в деревянных ящиках лежало пудов 25 гремучего студня, а в углублении, проделанном в земляной стене, стоял индуктор.

— Все есть, — радостно сказал один из партизан…

Покуда мы возились в кладовках, другие товарищи зажгли барабан. Пламя осветило уродливую местность с грудами черного угля, наваленного штабелями на ровной земляной площадке.

Зажгли кладовку. Тонкие языки огня поползли по плетеной стене и лизали деревянную дверь, постепенно подкрадываясь к страшной силе — динамиту.

Отряд тихо отходил от шахт. Вдруг раздался оглушительный взрыв, и на головы бойцов посыпался дождь из мелких камней…»

Вот так партизанский отряд Мокроусова оставил Врангеля без собственной угольной базы. Впрочем, так как Врангель держался главным образом на всем том, что ему привозили его антантовские союзники, то есть французы и англичане, то после взрыва Бешуйских копей в Севастополь и другие крымские порты стали вскоре прибывать суда с углем из Константинополя, где еще оставался верховным комиссаром господин де Робек.

В «офицерском государстве» барона — так называли его многие — жили в твердом убеждении, что дела на фронте хороши, Кутепов держит красных в узде и громит их всюду, а Врангель, уже добившийся признания от Франции «законности» своей власти в Крыму, скоро получит признание всей Западной Европы и Америки.

Ходили слухи, что Франция в ближайшее время двинет целую армию против большевиков, а на польско-советском фронте красные опять терпят поражения от пана Пилсудского, и не за горами день, когда он и верховный правитель юга России протянут друг другу руки и соединят свои войска. А там уж рисовались такие радужные перспективы, что у людей, которых называли «бывшими», то есть у тех, кто после крушения империи все потерял, кружилась голова. Чудился Кремль, колокольный звон, белый конь с царственным всадником…

Катя, бывая в Севастополе, говорила отцу:

— Как это могут люди жить в такой слепоте, не понять!

— Могут, доченька, так устроены люди. Желаемое готовы принять за сущее, особенно в моменты всеобщего крушения старых устоев…

— Но удивительно, право! Я иногда покупаю газетку и ой, просто не могу читать! Как врут, боже! Все переворачивают, все навыворот. Белое выдают за черное, черное — за белое. Ты знаешь, их информация о Советской России настолько лжива, что, наверное, она вводит в заблуждение их самих, самого даже Врангеля, наверное.

— Да, да, — кивал Иннокентий Павлович и в душе радовался, что его маленькая дочь так умно рассуждает.

И сам удивлялся: вот что революция делает! Давно ли Катя была робкой и стеснительной гимназисткой, а гляди — уже и в политике собаку съела, и все понимает. И он никак не мог к этому привыкнуть.

В ее настроениях и мыслях он часто улавливал то, что сам переживал и о чем сам думал.

— Страшная вещь — ложь! — говорил он. — О, как я это познал здесь за эти месяцы! Но за нею ведь кровь, доченька. Ложь кровава!

Катя по привычке пожмет плечами и отвернется. Она по-прежнему избегает неприятных ей разговоров. Опасность, риск, тюрьма, виселицы, расстрелы, пытки — обо всем этом она и слышать не хотела. И твердила свое:

— С ума сойти! Вчера я прочла, что в Москве восстание и Кремль занят повстанцами, а в Томске тоже восстание и везде бунты, бунты, бунты. Знаешь, папа, я теперь здорово научилась сочинять разоблачающие листовки.

— Ты? — почему-то очень удивился и побледнел Иннокентий Павлович.

— Да, я, папочка. А что?

— Это вы их там и печатаете, в своей «коммунке»? Скажи правду.

Догадался! Впрочем, он давно подозревал… Но чтоб Катя, девчурка эта, сама сочиняла листовки! Откуда у нее это все? И теперь уже казалось недостаточным то объяснение, которое ему приходило в голову прежде. Революция быстро растит людей, это верно, но не все же девчонки становятся такими, как Катенька. Что-то в душе или в натуре еще должно быть.

«Это, наверно, особая способность, даже талант», — говорил себе растроганный Иннокентий Павлович и все больше привязывался к дочери, которую он только теперь начинал ближе узнавать. — Она, наверно, из тех, кто в трудные времена не вянет, как бывает со многими, а, наоборот, распускается, как цветок. Счастливые натуры!.. — И он признавался самому себе: — А я сер, как воробей. И всего боюсь и дрожу каждый день… Ведь правда…»

Поняв, что отец уже догадался, чем она и ее новые друзья по «коммунке» заняты на даче под Ялтой, Катя показала ему одну из листовок.

Небольшой зеленый листок. На нем простой пишущей машинкой выстукан текст, всего строк десять-двенадцать. Это было воззвание к населению Крыма и Северной Таврии восстать против барона и помочь Красной Армии поскорее разбить его белогвардейскую свору:

«Не верьте баронской брехне, граждане и товарищи! Девятый вал революции подходит к последнему Перекопу войны. Мощный поток народного гнева перехлестнет через все Перекопы, и не удержат его никакие Врангели!»

— Так вот чем вы там занимаетесь? — не без дрожи в голосе проговорил Иннокентий Павлович. — И что же, это ты сама и сочинила?

— Мы, — ответила Катя. — Все вместе. Но слушай, папа, где же твой Леша?

Он оживился:

— Сегодня жду. Мне дали знать…

— Где же будет встреча?

— В саду, у нас. Приходи…

Вечером Катя одиноко бродила по аллеям сада «Казино артистик». На центральном круге играл оркестр, там танцевали.

Офицеров всех рангов на аллеях попадалось множество, и Катя слышала, как какой-то подполковник с рукой на перевязи, громко смеясь, говорил: