А на самых первых галерах — для прокладки маршрута — опытные лоцманы специально посажены были. Из тех, кто плавал в этих краях уже не однажды.

Настоящий лоцман и край берега, и дно моря, как ладонь свою собственную, обязан был знать. Видеть сквозь воду, сквозь землю и сквозь туман.

Ибо дело ему доверено, участвуют в котором не десятки людей, не сотни, а тысячи…

Да, десант, идущий сейчас на Гельсингфорс и Або для соединения и совместных действий с корпусом князя Голицына, вместе с членами экипажей девяноста девяти скампавей и галер, насчитывал на сегодня в своих рядах без малого 16 000 человек. Целая армия шла на шведа в этот обычный, ничем особо не примечательный майский день. Шла не посуху, а по отвоёванным водам Балтики, закрепиться в которых только ещё предстояло Русскому государству — путём новых человеческих жертв, путём новых битв и сражений.

Русский флот шёл на запад…

Парусный — под командованием Петра — тем же галсом шёл, но левее галерного флота, по глуби. То есть шёл «мористее», как принято говорить. Паруса плескались, сверкая в утреннем ровном свете, развевался неспешный флаг на флагманском корабле, долго ещё различимый с уходящей кроншлотской пристани флаг. Личный флаг контр-адмирала Петра Михайлова. На него ровнялась, разворачиваясь по фронту, русская эскадра, призванная судьбою долг свой исполнить воинский — с честью и до конца. Лица солдат были мужественны и суровы. Многие из них понимали, что видят свою землю в последний раз…

Подойдя к Берёзовым островам, флоты разделились. Флот Апраксина пошёл в шхеры, а парусный, отсалютовав залпом флагмана из семидесяти орудий, взял курс на Ревель.

Пока флот Апраксина шёл до них но чистой воде, многим, кто на вёслах сидел, плавание в шхерах представлялось гораздо более простым и спокойным, чем оказалось на самом деле.

Берег был почти рядом — то пологий, поросший сосновым лесом, берёзой, ольхой, то высокий, обрывистый и неприступно скалистый. Ка ночлег всякий раз останавливаться старались у финских поселений, хуторков, деревенек, деревянными постройками своими подходивших зачастую к самой воде. Крепкие выносливые дома в ту весну казались уснувшими, неживыми.

Капитан-командор Змаевич и генерал Вейде каждые двое суток сменяли друг друга на авангардных галерах. Пуще всего святого они наказывали солдатам своим никому из мирных жителей неудобства никакого не причинять. «Честь солдатская должна быть превыше любых соблазнов» — так говорилось.

Правда, об этом и раньше, ещё до выхода флотов из Кроншлота, был зачитан войскам высочайший указ, в котором среди прочего особо подчёркивалось, что никто из «десантных людей, а также из экипажных» права не имеет обидеть «ни малого человека, ни великого, ни даже бабу какую». Так же строго предписывалось «ни скот домашний, ни птицу, хотя бы и малую, со двора не сводить…».

Так что и без напоминаний со стороны отцов командиров помнили прекрасно служивые люди об этом. Помнили и исполняли, как одну из заповедей святых. И вовсе, кстати, не потому, что в конце указа веские слова стояли особо: «А паки сия обида всё же случится, виновному биту быть кнутом — для примерного осознания зловредности сего действа». Совсем не поэтому. Просто русский солдат, даже когда пояс ему приходилось затягивать туже, не приучен был мирное население притеснять.

А тем более тут, когда встречались то и дело на побережье разорённые войной хутора…

Выходили солдаты на берег, выпрыгивали через низкий галерный борт. Удивлялись немало, что уже начало июня, а в шхерном этом районе лёд всё ещё синеет местами вдоль побережья. Так, гляди, и сверкает на солнце, так и блестит! Это в июне-то!..

Люди бывалые объясняли: потому так, что мелко здесь и а больших пространствах и вода зимой до дна промерзает. Да и линия берега сама так извилиста, прихотлива — сотни тут заливчиков, бухточек и лагун: есть за что уцепиться льду крепко, хоть и золотистый июнь приспел.

Да и глыбы торчат гранитные из воды там и тут — словно кто специально их разбросал. Словно для того они тут и стоят, чтобы к берегу не всякому кораблю пристать возможность была.

Тут не то что большому линейному кораблю или, скажем, фрегату не подойти, тут и меньшим-то — хоть корвету, хоть бригу, хоть клиперу — дорога закрыта.

Ну а кроме торчащих глыб, островки небольшие, тоже гранитные, мхом да кустарником частым поросшие, — те десятками разбросаны беспорядочно по желтовато-свинцовой воде. Так что и галере, и скампавее тоже иной раз волчком крутиться приходится, чтобы правильным маршрут угадать.

И к тому же льдины, что от берега, чуть подтаяв, оторвались, тоже бьются тут друг о друга, ходят малыми кругами неспешно, словно ждут, пока июнь лучами солнечными прямыми их порастопит, если не найдут в круговерти этой прохода сами — к большой воде.

Словом, дорогу в шхерах сладкой не назовёшь. Тут она извилиста и замысловата, как тропинка в лесу.

…Иван Рябов, солдат, невысокий, но кряжистый, крепкий, лет сорока, тоже выходил на остановках на берег, как все. Землю пробовал — твёрдую, сопливую — башмаком, после шляпу снимал, крестился размашисто на малую церквуху чужую, торчащую верстах в трёх на невысоком пригорке. Округу всю осматривал постепенно, успевая схватить взглядом пытливым ровные ряды сосен, годных хоть сейчас и на мачту корабельную для фрегата — только ветви обрубить да окорить топором, — и на постройку крепкой крестьянской избы…

Потом думать начинал привычно, что избы, мол, немного опосля начнём ещё строить, а сейчас зело требуется пока что шведа разбить и развеять. Ежели, конечно, к постоянному миру государю российскому, Петру Алексеевичу, склонить его переговорами не удастся.

Потом снова смотрел, видел скудную каменистую землю под мохом, чуть подале — поле непаханое, хотя на дворе июнь, и шумно вздыхал..!

Подходил с товарищами своими к одному из крепких, рубленных умело домов, любопытствовал, как строятся местные незнакомые люди, как кладут баньку и обустраивают подворье.

Жителей, однако, никого видно не было.

Всё на хуторе том стояло брошенным и пустынным, зарастало обильно крапивой жгучей и размашистым лопухом.

Но служивого человека теперь это уже, пожалуй, даже не удивляло: прогнала давно, видать, отсюда война людей, далеко, вглубь куда-то — за долы и густые леса. Всех сняла с места, о ком, как Рябов крепко запомнил, ещё прежде в высочайшем указе том говорилось — «и малого человека, и великого, и даже бабу какую»…

И вчера на хуторе, на стоянке, тоже было мало народу, а сегодня уж и вовсе никого — пустота…

Размышляя невесело про царёв тот высочайший указ, что вот — надо же, гляди, — не к кому его порой применять, Рябов памятью своей осторожной вдруг опять туда, в Кроншлот, перенёсся. Вообще-то не любил он без дела прошлое своё ворошить: слишком часто оно горьким, прошлое-то, оказывалось.

Но тут — вспомнил…

Перекличка шла последняя перед посадкою на галеры. Все хозяйство опять же — в сотый раз уже, поди, — проверялось: что ещё не погружено, не увязано с ночи, не забыто ли чего на пристани — из вооружения, провианта…

Потом замерли вдруг войска и дыхание многих тысяч людей, кажется, уж совсем прекратилось: государь шёл вдоль фронта. На правом фланге стоял гвардейский Семёновский полк, за ним — гвардейский Преображенский, после тот, в котором Рябов служил, Ингерманландский.

Возле первых двух полков Пётр часто останавливался: многих солдат здесь он знал лично, по именам. Более двадцати лет назад, мальчишками деревенскими, вместе они с будущим царём службу свою начинали — в его «потешных» войсках. С детских игр начинали изучение военного дела. с деревянных ружей и шпаг. Скольких солдат уж и нет теперь — в сражениях полегли бесконечных, головы за Россию сложили, за неприступность её исконных границ…