— Хищник…

— Брось ты, хищник! Где им нынче взяться, — поморщился охотник в очках.

В кусту кто-то чихнул, а вскоре и появился сам: на свет костра полз человек, и в нем все признаки исчезнувшего Харитона.

— Фу ты, пропащая душа!. — ахнул облегченно очкастый, а парень стыдливо пихнул ружье к талине.

— Роб-бят-та, можно пог-гг-реться, — засипел Харитон.

— Еще чего-то острит! Давай скорей к огоньку, а то подхватишь воспаление легких или радикулит! — оживились охотники и отодвинулись от костра.

Харитон вяло подполз к огню, встал на коленки и сунул руки чуть ли не в самое пламя. Он не обращал внимания на заботу приятелей и не отвечал на расспросы.

— Поднять подняли, а разбудить не догадались, — расстроился молодой парень. — Да ты, Харитон, опять, что ли, пил?

Харитон помотал чубатой головой, раскрыл глаза и, пристально оглядев товарищей, промямлил:

— Робята, а я где-то вас видел…

— Во дает! — свистнул молодой. — С пеленок знаем друг друга, а он: «Робята, а я вас где-то видел»…

— Ладно, мужики, готовьтесь к зорьке. Мне телят посмотреть надо и вздремну в избушке. Зря вы поморговали, а то бы как добро ночевали на нарах, — поднялся Алексей и заотшагивал к избушке.

Чуть-чуть сосветлело, а где-то далеко по наволоку раскатились тяжелым вздохом ружейные выстрелы. Если бы весна, то издали можно было принять и за голос большой выпи. «И не велика скрытная птица, а, надо же, как вопит громко!» — вспомнил Алексей родное село Еловку и Большое озеро, где на лавде каждую весну ревела, будто колхозный бык-производитель Мячик, прилетевшая выпь.

Увидать ему ее пришлось всего один раз. Погнали они как-то утром с Тюнькой Рябчонком пасти коров на поскотину, а у озера рыболов Василий Тимофеевич машет рукой и зовет:

— Поди-ко, робята, чо я вам покажу!

Подбежали, а в витиле у него лежит длинноносая серая птица, немигающе сверлит их желтыми глазами.

— Что за хищник, дядя Василий?

— Не угадали! — засмеялся он. — Фып ето, то есть выпь. Ну, гудит-то которая веснами. Развесил я сушить на лавде витиль, она сдуру и залезла. Клюется, чуча, здорово. Чуть не вынесла мне глаз, ладно, в переносье саданула. Как молния действует! Вы ето осторожно, близко не вертитесь, а то запросто окривит…

Уток Алексей не видел, а пальба катилась по всему наволоку. Одна за другой пропадали звезды на небе, словно их сшибали фантастические зенитки. С жалобным криком «пивик» в загон к бычкам залетел чибис, над Ильмень-озером с испуганным карком набирали высоту серые вороны, а сороки не трещали, как бывало, на кустах и деревьях — молчком шмыгали низом по тальникам и черемушникам.

— Ну что тебе война началась! — ужаснулся Алексей, облокотившись на заворы загона. — Погожу я вас выпускать, а то как бы и нас с вами не перехлопали. Из каждого куста стволы мечут смертушку. Пигалке и той места не нашлось, кроме загона. Ей-богу, отходить от избушки боязно! Стрелков развелось, как комарья.

— Чайки, чайки-то в чем провинились, аспиды! — не вытерпел Молоков, когда одна из них летевшая с реки неловко споткнулась в воздухе, сломала сверкнувшие на солнце острые крылья и, обмякнув, свалилась в кусты. — Неужто и дедушко Осип Егорович заодно с этой бандой?

Начавшийся день был испорчен у Алексея, хотя вскоре перестали хлопать выстрелы и наступила тишина. Казалось, все в природе затаилось и сжалось, опасаясь новой вспышки огня и свинца. Он помедлил немного и выгнал гурты на пастбище. Не морить же скот из-за охотников, не посмеют же они, поди, при дневном свете палить в домашнюю живность…

Пайвин по Гнедку отыскал Молокова и не дал ему отдремать за ночь. Пустил в лицо дым табачный и сердито подергал за бороду:

— А ну, вставай! Совсем без меня засоней стал.

— Ты, што ли, Александр? — встрепенулся Молоков, протирая глаза.

— А то кто же! Поднимайся и в Максимовку съездим. Осип Егорович привел мне Серка, а сам с ружьишком снова подался куда-то. Говорит, нету денег. Врет, старый хрен! У Марфы полон чулок денег. Мне-то не даст, а тебе займет. Поехали!

— Да неудобно, Александр, совестно как-то! — заотговаривался Алексей.

— Чего совестно! Не тебе отдавать, а мне. Поехали! Лавочка давно торгует, нечего время терять.

Осип Егорович сидел с охотниками на релке и видел, как пастухи прогнали галопом в деревню. Забеспокоился старик: как бы Шуро Пайвин не затравил на пьянку Молокова? Денег старуха беспременно даст, и не в том дело. Запируют оба — скот страдать будет…

С Морошного пришел разрисованный наколками охотник и обрадовался Осипу Егоровичу.

— Здорово, дед! Жив, однако.

— Здорово, Миша! Некого стало стрелять и срамота в бойне участвовать. Правда, не одымил я нынче стволы и зарок даю — полно. Рыбешку бы ловить, так сетешки егеря далматовские посымали. Заделья в бригаде тоже никакого. Ни ободья для тележных колес, ни вилы, ни грабли не нужны нонче. Луга косилками выкашивают, машинами гребут и мечут сено. Скоро и лошадей по зоопаркам устроят.

Михаил дослушал Осипа Егоровича и нахмурился:

— Чего же ты дал егерям сети забрать? Небось не велика твоя пенсия, чтобы на чужого дядю переводить ее. Я вон гонял на реку летом, а там один общественник-отставник законничал. Тихой сапой действовал: плывет на лодке, а сзади кошку тянет, собирает на нее снасти. Затаился я в потемках на берегу и слышу — он крадется. Заложил картечь и ему: «А ну, сунься, сука, к ракам, отправлю!» Замолчал — и он молчком припал на дно и повернул обратно по течению.

— И што, случаем чего и стрелял бы? — прищурился Осип Егорович.

— Врезал бы!

— В человека-то?

— А чего? Ты вон на трех войнах не по уткам же метил, а по людям. Мово батю кто покончил? Волки, скажешь? Фрицы ведь, гады, оставили меня пацаном без отца!

— Ты, Миша, не путай! — сурово, с горечью прервал его Осип Егорович. — Никандра Семеновича на моих глазах срезало, я за друга расквитался с фрицами. Там враги, а здеся ты не путай, Миша, и не морочь мне душу. Здеся ты сам под расстрел или в тюрьму загремишь.

— Там тоже люди, — вяло отмахнулся Михаил. — А ты, Осип Егорович, сам знаешь, за что я туда загремел в свои восемнадцать лет. Теперь за машину зерна раза в три меньше дают. Винца бы, что ли, испить, все равно нечего делать.

— Осенесь испил тут один, — вспомнил Осип Егорович. — Испил и сдуру гагару обогнивил. Она плыть, а он за ней на лодке. Прижал ее к лавде и на ноги встал, а на воде, сами знаете, жидко. Ахнул по гагаре и кувырк вместе с лодкой. Ладно, сидел я близко в скрадке и успел его вытащить. А то бы преть ему в няше Ильмень-озера.

— Слышь, поет кто-то? — повернулся Михаил к перешейку между Старицей и озером. — Видишь, испили охотнички-то!

Осип Егорович тоже прислушался и хлопнул ладонью по загнутому голенищу болотного сапога:

— Дала-таки старуха прохиндею денег, дала!

— Какому прохиндею?

— Пастуху тутошнему.

— Он же непьющий, вчера подавали — отказался, — не поверил Михаил.

— Не тот, не Алеша, а Пайвин, второй пастух. Три дня где-то гарцевал и бабешку свою бросил в городе. Говорит: «Ну ее, алкоголичку! Послал за бутылкой, а она, как сука, насобирала мужиков и на всю зарплату набрала вина. Пришлось пить, свои ведь деньги». Бросить-то он ее бросил, однако питье не кончил. И моя старая дура не отказала в деньгах. Намедни строго-настрого наказывал ей не давать!

Пение приближалось, и, наконец, на дороге появились пастухи. Заводил песню Пайвин, а Молоков не в тон ему подтягивал. Оба качались в седлах и чудом удерживались на конях.

— Ах, прохиндей, ах, прохиндей! — загорячился Осип Егорович. — Совратил-таки Алешу! Все лето мужик дюжил, пить-то ему нельзя, оперированный. А тут затравился с Шуром.

Пайвин, с бутылками вина по карманам пиджака и брюк, проехал к избушке, а Молоков свернул на луговину, где паслись его бычки. Подле кустов он мешком свалился с Гнедка и с мычанием пополз по траве. У кустов пастух приподнялся, и охотники, кроме старика, дружно захохотали: и лицо, и бороду Молоков густо зазеленил телячьим пометом.