— А жить будешь на что? — повторил Александр.

— Дайте-ко закурить, мужики, — попросил Осяга и, свертывая цигарку, пояснил: — На свои кровные жить станем. Баба моя год как уволилась. Когда народу не хватает, то без оформления помогает совхозу. Ну и я тоже в стороне тогда не останусь. Когда завелись сберкнижки у нас, мечтал мотоцикл с люлькой купить. Потом раздумал: отсоветовала жена. «Изробишься, — говорит, — и на кой лешой тогда тебе мотоцикл. Лучше накопим денег и до пенсии отдыхать будем. Доживем до пенсионного возраста — оформимся на пенсию, а пока деньги давай копить!»

— И много накопили? — Пайвин скинул байковое одеяло и тоже закурил.

— У бабы моей, пожалуй, тысяч семь на книжке, у меня чуть поболе будет.

— Небось в рюмочку не заглядываешь, — позавидовал Пайвин, хотя не очень верил, если тракторист возьмет и скажет «нет».

— Да я чо, не человек, што ли! — рассмеялся Осяга. — Праздники-то для всех бывают, а то и гости заглянут. А зря, конешно, не пирую. Работы, мужики, много, и, если бы пировал, как другие, не жилец бы я на этом свете. Вся земля в бригаде на мне с весны до весны. А мало ли другой еще работы…

— Уйдешь вот ты через три года, а кто на трактор сядет? Земля-то никуда ведь не денется.

Цигарка вспыхнула белым огнем, видать, тракторист бумаги толсто накрутил, и осветила впалощекое лицо Осяги.

— Какое мое дело! — почему-то рассердился Осяга. — Я свое честно отработал даже за двоих. И пошто я должен ноги на полосе протянуть из-за тех, что пьянствуют и лодырничают?

— Так если не хотят они робить сутками, как ты, — вставил Алексей.

— А пошто я должен до шестидесяти лет ишачить на тракторе? — уже зло заупрямился Осяга. — Молчите? То-то и оно! Те, ежели не зальются, как пить дать доживут и года два перед пенсией шутя поработают, и… с почетом их на заслуженный отдых. А меня куда, думаете? На вечный покой отвезут.

Нет, шиш, брат! Пусть-ко их заставят теперь вкалывать с мое! А я хочу белый свет повидать, хочу выспаться досыта, по лесам, как в детстве походить, с удочкой посидеть на реке, садик развести. Чем я хуже других-то?

— А что, одобряю тебя, Осяга, здорово придумали вы с женой! — хлопнул по колену Пайвин. — Здорово, брат! Молодцы!

— Но все-таки кто же землю будет обрабатывать, хлебушко растить? — грустно повторил Алексей. Не мог он никак понять: почему Осяга уволится из штата и задолго до пенсионного возраста не будет работать?

— Тебе же, Олеха, человек русским языком объяснил, а ты опять за рыбу деньги! — тоном прежнего раздраженного Пайвина вмешался Александр.

— Нет, робята, не пойму я никак, вы уж не серчайте на меня, дурака, — примирительно сказал Молоков. — Не пойму, чтобы человек остался без дела.

— Делов-то на мой век хватит, — укладываясь спать, успокоил Алексея тракторист. — Я, дорогой товарищ, еще и в Москве не бывал, Кавказа не видел. Да ничо я не видел! А другие вон каждое лето колесят по стране и за границу. Не затоскую, есть чем заняться. Давайте, мужики, соснем. Вам скот пасти рано, дождик-то перестал, и небо пестрое, а мне тоже до свету вставать, заправлять трактор и зябь пахать. Только не думайте, будто я один додумался до такой мысли. Не мне одному охота отмыть мазут и суставы успокоить, и по-людски одеваться, и по-людски питаться.

Тракторист уснул на диво скоро, словно и его, как трактор, отключили от всего на свете. Алексей слышал: Пайвин тоже не спит, и догадывался, о чем он думает. Конечно, завидует Осяге, его сберкнижке, которая позволит ему жить так, как захочется. Никто Осяге не указ, сам себе хозяин и начальник. А он, Пайвин, сколько денег пропустил сквозь пальцы, пропустил, как текучую воду, и только пальцы, то есть нутро, обмочил он не водой, а водкой. Жил, а, кроме стыда и позора, ничего за душой…

Душу Алексея тоже разбередили и взволновали слова тракториста, его уверенность в правоте задуманного. В самом деле, пока такие люди, как Пайвин, куролесят по жизни, Осягам приходится вкалывать за десятерых. Не есть вовремя, сутками держать руки на рычагах трактора; глотать пыль веснами и керосиновый чад; маяться, если трактор сломается, обжигать руки о железо на стуже; ходить всегда со сбитыми козонками…

А ведь мог бы и Алексей быть хозяином, мог бы честно и спокойно смотреть людям в глаза, чтобы не путали они его возраст из-за бороды. Денег бы, что точно, то уж точно, не скопил бы он столько! Покупал бы Молоков все, что имеют добрые люди: телевизор, радиолу, мебель и одежду, а главное — книжки бы покупал, книжки… Читать-то нашлось бы время! И никогда бы не бросил работу, пока здоров и в силе.

Осяга-то работник, каких поискать, опора целой деревни. Но кто заменит его?

Грянули-гаркнули разом ядреные мужские глотки, их тут же поддержали дружные женские голоса; и не песня, а шквальный рев прокатился берегом Старицы. Он потряс ночную тишину, и в окне жалобно звякнуло стеколко, по загонам всполошились бычки и, наверное, однорогий проходатель, вечно тоскующий о свободе, ответно так проревел на костер, что взметнул-плеснул пламя выше таловых кустов.

Ватное одеяло скатилось с Пайвина на пол, а сам он, точно парнишка, привстал на корточки и уставился в окно. Молоков спросонок перепугался, сидел на нарах и крутил головой. Алексей первым делом вспомнил «козлятников» на мотоциклах и, как тогда вечером, ожидал пальбу по вагончику. «Тьфу, да я же в избушке с Александром…» — сообразил Молоков, разглядев у окна согнутую фигуру Пайвина.

— Што там за гоп-компания? — спросил Алексей напарника. — Забазлали — заикой можно стать!

— Хрен его знает! — глухо отозвался Пайвин. — На трех «Жигулях» прикатили, целая орава. И мужики и бабы. Пойми, чего они середь ночи сюда рванули? Места им, что ли, мало…

— Счас, как дикари, вокруг огнища плясать пошли, — приткнувшись к окну, сообщил он Алексею, и тут же восхитился. — Во гуляют, во дают, так дают!

— Бабы небось чужие? — вставил Молоков.

— Конечно! Кто же своих жен поволокет куда попадя, — не то одобрил, не то позавидовал Александр орущей компании мужчин.

— Выспаться не дадут, — пожаловался Молоков и полез в карман телогрейки, повешенной на гвоздь в стене, за сигаретами.

— А ты бы только и дрых, Олеха! — спрыгнул Пайвин на пол, забросил одеяло и нашарил спички на столешнице.

— Уж не лампу ли хочешь зажечь? Еще сюда припрутся!

— Ну и пускай прутся! Интересно же, кто они? А то по пьянке и колбаской, глядишь, угостят, — заметил Александр, вывертывая тесьму. Он перестарался, и лампа пустила в потолок густую ленту дыма, а сажа мигом очернила пузатое стекло. Пайвин ругнулся, убавил фитиль и прикурил папиросу от лампы.

Неистовое веселье продолжалось, выкрикивались хором все новые и новые куплеты из разных песен. Кто-то бесшабашно дубасил по струнам гитары, кто-то басом перекрывал какофонию, предлагая выпить еще по единой. Песня неожиданно прерывалась, и тогда пьяную разноголосицу разбавлял звон стаканов или бутылок.

Алексей не раз пожалел о своей лесной полуземлянке, а Пайвин торчал у окна и нетерпеливо ерзал по лавке. Он-то ясно о чем жалел: досадовал, наверное, что с ним в избушке Молоков — нельзя в открытую присоединяться к тем на берегу Старицы. А то ему бы перепало от них — Александр не сомневался. Не раз сам бывал в загулах, паивал кого угодно, а однажды в поселке у земляка Семки Пестова собаку водкой угостил, и она так завыла, так завыла — всех в бараке на ноги подняла, его Серафимья спьяну караул заголосила…

Компания и не замечала огонь в избушке, а продолжала свой буйный репертуар. Если кто-то и пытался вывести стройное начало песни — того сразу же сбивали другие, почему-то лучше всего запомнившие один и тот же куплет:

— От зари до зари, от темна до темна…