Бычки чуяли человека, тянулись к нему и наперебой норовили обнюхать или облизать протянутую руку. Глубоко дыша, они как бы просили пастуха пустить их тоже под крышу, где тепло и сухо. Но как погонишь скот самовольно?

Однажды около полден на дороге к избушке появился облепленный грязью председательский «газик», и Молоков с Пайвиным поскакали на конях к машине. Анна Ивановна на ходу распахнула дверку, и, когда они подъехали, Казакова уже поджидала пастухов возле «газика».

— Здравствуйте, мужички! Заждались, поди, меня? Как живы-здоровы сами, как бычки?

— Да все, слава богу, нормально! Вот только гнать скот не решаемся без вашего приказа, — первым отозвался Алексей. Признаться, ему и грустно становилось от скорой разлуки с пастбищем, но приезду зоотехника он сильно обрадовался. Тянуло к людям и жилью, жалко было и животину.

— Ну все, последняя ночь ваша! Завтра с утра можете гнать, если не понадобится помощь. Все, мужики, отпасли вы свое! Спасибо! Погостила бы у вас, да машина нужна Михаилу Васильевичу. Опять он ждет нас в городе, — развела руками Анна Ивановна и улыбнулась пастухам, усаживаясь в «газик».

По разным причинам не спали Молоков и Пайвин последнюю ночь. Алексей совсем собрался по привычке курить на улице, но Александр остановил: «Брось, Алеша, чего зря мерзнуть. Давай уж напоследок в доме покурим, пускай жилой дух подольше останется». И они, не зажигая огня, курили на нарах, молчали, и каждый думал о своем.

Алексей дивился, как быстро пролетело лето и пять месяцев его жизни прошли здесь на берегу Старицы. Хотелось к людям, но… как он станет привыкать к обществу? И пуще всего волновался от приближения его поездки в родную Еловку. Какое нетерпение порой охватывало — хоть все бросай и ночью шпарь на Гнедке в Еловку, а сейчас боязно. Боязно, ибо близка, неминуемо близка его встреча с Дуняшкой. Сбудется ли все то, о чем думалось ему наедине с лесом?

«Сбудется или нет, а с бобыльством надо кончать. Кончать надо с прежней жизнью», — шептал Молоков, лежа на спине.

Пайвин раньше завидовал напарнику, и не раз у него срывалось с языка: «Тебе, Олеха, легко дурака валять, ты вольный казак. А у меня первая семья камнем на сердце, и Симка, будь проклята, петлю на шее затянула. Запутался я в жизни, завязли у меня не только ноги, а и душа…»

Теперь они оба равны: нет у Александра ни семьи, ни собутыльников. Нет ни «Урала», нет ни заработка, ни работы! Выгонят его из колхоза, выгонят по собственному желанию — сейчас чуть не всех лодырей и пьяниц, жалеючи русской душой, увольняют таким манером. Да только легче ли ему, Пайвину, если в трудовой книжке появится еще одна запись «по собственному желанию»?

Нет, не желал он нарочно для себя ухода из колхоза ни по статье, ни по доброй воле! А получилось, что по своей же воле он выгнал себя из Понькино, где крепко хотел начать новую жизнь. Люди вон в города едут, рвутся туда, как и он рвался в свое время. А сейчас ненавидит он город, вернее — себя городским жителем. Снова по чужим углам, на самой бросовой работе, в кругу тех, кто после первого же аванса забывает все на свете; кого никакой вытрезвитель не отрезвит сроду, если есть хоть крохотная возможность выпить еще и еще…

Паси он скот добром, как Молоков, заслужил бы какое-то уважение в колхозе и у самого себя. Пусть и не купил «Урал», зато имелись бы деньги. Честные, трудовые! И на зиму доверили бы чего-нибудь путное. Симку не жалко, ее уже ничем не вытащишь из пьяного болота. А вот заживи Пайвин, как все люди, могла бы вернуться к нему Мария с ребятами. Любила ведь она его, дурака, любила… Какого жениха — офицера! — променяла на Пайвина… Генка Юрин сватал когда ее, всего-то лейтенантиком приезжал, а теперь, сказывали, уже полковник, две академии закончил.

Скрипит зубами Александр и злится, злится не на кого-то, а на себя: «Неужто ты, Пайвин, сквозная пьянчуга? Так не был же ты им, не родился пьяницей! С малолетства лиха хватанул и робить начал с двенадцати лет, мешки с зерном ворочал тяжелее, чем сам весил тогда. Нынче иные уже по вытрезвителям валяются с пеленок, а я вина не пробовал до двадцати трех лет. Неужто нет пути избавиться от себя второго, чужого первому…

Мария могла бы вернуться, могла бы… Пить пил, а ни разу не обидел ее словом грязным или рукоприкладством. Самое последнее дело — бить жену. Мать-покойница наказывала не поднимать руку на жену: «Ежели, Шуро, раз хлестнешь бабу, опосля супротив воли бить начнешь. Смотри, сынок, жалей Маню…»

Конечно, с Марией всего и осталась одна Люба, девятый класс заканчивает, а старшая дочь и сын давно на своих ногах, свои семьи, свои дети. Вроде бы, не нуждаются в родителях. А так ли на самом-то деле? Родители детям всю жизнь нужны, всю жизнь… Будь бы живы отец с матерью…»

«Эх, да пропади все пропадом!» — ворочался у окна Пайвин, а Молоков окончательно решил: согласится Дуня за него замуж — первым гостем будет на свадьбе Александр Сергеевич. Какое же веселье без друга, да еще такого песельника?!

…Луговыми дорогами дошли Молоков и Пайвин с гуртами до города, окраиной прогнали скот до старого деревянного моста через Исеть и стряхнули напряжение с души, когда очутились за поселком Осеево. Не столько боялись гурты смешать, сколько опасались движения машин. Туго, туго стало от транспорта на улицах Шадринска! И автобусы, и грузовики, и махины-самосвалы, и легковые всех марок, и мотоциклы, и мопеды-трещотки… Не угляди — стопчут вместе со скотом…

Поднялись на увалы, и Алексей завернул свой гурт на полевую дорогу. Во-первых, прямиком ближе километров на семь, чем гнать большой дорогой; во-вторых, в лесах и полях можно где-то покормить скот. Оглянулся назад и удивился: Пайвин гнал своих бычков трактом. Почему? Зачем он отделился от Алексея?

Молоков настиг Александра, и тот хмуро пояснил:

— Мне, Алеша, надо сперва в Никитино побывать. Здорово надо! А ты вали прямо. Наперед меня пригонишь, Казаковой скажи: мол, Пайвин попасти остался в логах. Ладно?

— Ладно, Александр, — тоскливо согласился Алексей. — Только ты уж больно долго не задерживайся в Никитино.

«Чего он там потерял? — тревожился Молоков все время, пока гнал гурт до Понькино. — Съездил бы после передачи бычков, а то и сегодня же вечером. Кажись, нету у него закадычных приятелей в соседней бригаде…»

Но, когда открылись ему с увалов село и широкая долина речки Барневки, когда разыскал он на заречье свой дом, где ждала его тетушка — мамина сестра, разволновался и забыл о напарнике. Бычков не нужно подгонять: они нутром почуяли близость жилья, близость скотных дворов, где сухо и не ветрено, и сами бегом скатились по увалу.

Казакова поджидала гурты на ферме, хотя никаких дел у нее уже не было. Она проворно помогла застать бычков в скотный двор и мимоходом поинтересовалась, где Пайвин.

— Пайвин? — замешкался Молоков и тогда только вспомнил просьбу напарника. — Он, Анна Ивановна, остался в логах попасти гурт, и вы не ждите его. Я помогу ему застать животину.

— До завтра, Алеша! — попрощалась зоотехник, успокоенная его словами.

Она уходила домой и была довольна, что не ошиблась в нем, что не зря терпела насмешки и отстаивала его всюду, если кто-то заводил разговор о ненадежных пастухах. Пайвин, тот, конечно, не оправдал ее надежд, хотя сам трезвым напросился и замахнулся на «Урал». Не на что ему брать мотоцикл, и привесов мало дал. Однако наемный пастух, пусть и не пировал, тоже не ахти какую пользу приносил. Пожалуй, вреда больше, чем пользы…

Перевеске бычков Молоковского гурта зоотехник радовалась и не скрывала своего торжества. «Молодчина Алексей Батькович! — громко хвалила она его. — Иди в контору денежки получать и отдыхай, покуда не позовем. Заработал ты любой отдых!»

Совсем бы славно было на душе у Молокова, если бы на месте оказался гурт Пайвина. Ночь и полдня минуло, а напарник не появлялся. Думай да гадай, чего могло случиться…

Необычно ласково встретили Молокова в конторе правления. По ручке поздоровались с ним председатель колхоза и секретарь парткома, а в бухгалтерии смотрели на него не просто с уважением — с приветливым интересом. Вслух повторялся заработок Алексея, и озабоченно спрашивали: будет он получать всю сумму наличными или же перевести часть денег в сберкассу?