— Да человек ли ты, Слава? — обозлился он на себя. — Ежели человек, то почему сам себя до скотины сводишь, почему своим умом не живешь и сам не читаешь великие книги, позволяешь потчевать себя рационом из цитат? А их все на свой лад можно в угоду чему-то повернуть… Все, баста, сам не пью и Настю заставлю в рюмочку нас…

«Как, как бросишь винцо, коли житья без него нету, — стонут некоторые мужики. Если б вылечил кто-то»… Чепуха эти разговоры! Никакие доктора и никакие лекарства не помогут, если сам себя в руки не возьмешь. Сколько их, леченых, знал и видел Слава… Ежели до лечения мужик просто пил, то после лечения в черные запои уходит. С озлоблением и жадностью звериной жрут не только вино, а все, что горит. Эвон Андрюха Плешков побывал на лечении, целый месяц лес рубил, трудотерапией занимался. По выписке денег ему подходяще выдали, и куда же он с ними? В промтовары за подарками жене и деткам? Хрен брат, за вином! Все карманы отоварил и еще полную сумку набрал, а пока ждал автобус до Песков — три склянки из горлышка вылил в нутро. Как сам он сказывал: именно вылил, а не выпил. Раньше из горлышка не пробовал, с одной был пьян. Чуть жив Андрюха вывалился из автобуса на остановке; страшнее чем когда после пьянки в больницу увезли его.

Не пьет же Андрей давным-давно, сам бросил, товарищи, глядя на него, поутихли с вином, а потом и тоже за ум взялись. У всех сыновья не балуются питьем. Человек все может, все в его силах, и никто не оборет пьянство без самого человека. Конечно, трудно, конечно, не всем сразу под силу, есть и слабые. И в старину на каждую деревню был свой пьяница, и нынче не все же пьют. Вот поездят, поездят на автобусах за вином, подавят в очередях друг дружку, и все равно схлынет алкогольная жажда. Коль сверху трезвость пошла, трезвость и в народе оживет.

Слава проверял в сундуке не вещи: какая ему забота до Настиных отрезов и ее одежды. Вчера украдкой сунул он в глубь сундука все наличные деньги. Пить жена дома допьяну не будет и к собутыльницам не побежит. Ежели попадет шлея под хвост, то сорвется к сродной сестре в город. Та «княжна Мери», как за глаза именовал родственницу Слава, допивает последние дни своей жизни. Как по амнистии вернулась из заключения (а посадили Марию в войну за горшок гороха), так и по сей день не отрезвела. По пьянке произвела на свет, а от кого — ей самой неведомо, дочь и сына, их отняли у нее и в детские дома устроили. Дочка-то хоть нормальная, а парень дурак дураком, дебил, и тяга у него к алкоголю наследственная.

Не стал грешить, вдруг да остановится Настя, коли брагу-то он выплеснул. Стращать ее участковым инспектором бесполезно, штраф все равно не из чужого, а из общего кармана. Думал, что хоть деньги уцелеют. Однако спрятать можно от кого угодно, только не от Насти. Выудила полусотенную, холера!

С надтреснутым звоном сыграла крышка сундука, обитая в клеточку цветными полосками жести. Вытер Слава лицо и плешину Настюхиным платьем, стоял и соображал. Да ведь не случайно жена наследила коровьим говном, она же пьяная бегала, перехитрила Славу, точно, перехитрила! Отлила брагу в посудину, а корчагу дополнила водой. Ополоски, а не брагу выплеснул он в хлеву. Ночью прибегал с фермы проверить, так Настя-то и не спала, а притворялась. Ей в окошко по снегу далеко было видать мужа. И чуть свет убралась на попутной в город.

Что делать? На охоту с мужиками опоздал, остается одно — переодеться и шагать до кумы Федосьи на спевки. Там-то хоть развеет свое горе. А то как обидно, ять твою ять! Чего он, Слава, временная примета в доме или хозяин?

По лицу Славы (а он нередко внушал песковцам о своей внешности — «с меня в профиль хошь монеты чекань, хоть медали отливай») пробежали нервные морщинки. Он случайно глянул на божницу, где стыдливо жалась в угол Варвара Великомученица и спокойным крестьянским взглядом взирал на беспорядок в комнате Николай Угодник. Слава прищурил левый глаз и… свистнул. Свиста не получилось, зубов у него во рту раз-два — и обчелся. Вместо удалого посвиста сшипело, точно на остывающую плиту попала вода:

— Эге, ять твою ять! Ты чего же, пресвятая Богородица, заодно с Настюхой? Да я тя к свиньенку Борьке в хлев законопачу…

Слава стремительно сунул руку за икону и выхватил из-за старушечьей деревянной спины Варвары пустой флакон тройного одеколона. Ему почудилось — подслеповатая, пересиженная мухами Великомученица печально и грустно потупила надтреснутые глаза. Эвон оно как, жена и его парфюмерию, и его же лекарство для натирания ног выхлестнула! Он с отвращением поднес к носу зеленую эмалированную кружку. Разит, еще как разит, к чертям ее на мусор! Туда же на помойку пустобрюхие соленые огурцы, облитые одеколоном.

— Побрилась, надушилась, курва! — взревел Слава, обращаясь к иконе. И передразнил Настюху: — Свя-свя-та-а-ии… Ять твою ять! Выкину тебя к поросенку… О, нет, ребята из города приехали, когда-то просили иконы для музея. Пущай забирают, нечего святым лицам зрить на покаяния пьяницы!

Слава ринулся к тумбочке, где хранились боеприпасы, открыл замок и достал амбарную книгу. Он давно не запыживает заряды бумагой, перешел исключительно на заводские патроны, а книгу хранит. Она не лежит без надобности, туда Слава время от времени записывает всю правду о себе и Настюхе. Из нагрудного кармана фланелевого пиджака выловил шариковую авторучку и сел за стол в горнице. Размашисто и четко вывел: «Наше местожительство с А. А.» Далее вышла неувязка, напрочь вылетела из головы девичья фамилия жены. Небось у хорошей бабы не потерялась бы фамилия. Ах да, Попова, Попова!

— Ну-с, женушка, я тя разрисую перед потомками, ять твою ять! — неожиданно повеселел Слава. И тут же сник, вспомнилась некстати первая жена. По милости ее братца, шурина Гришки Безносова, бесплатно укатали Славу к якутам. Дело прошлое и не перед кем скрывать, кивая на культ личности. Но ведь, честное слово, не знал и не видал, когда Гришка с завбазой закатили в кузов его «ЗИСа» бочку масла! Подвернул он к ограде дома, а там уже и встречают. Целый наряд милиции, как опасного рецидивиста.

— Бери, Вячеслав, все на себя, — твердила ему на свидании жена. — Одному меньше дадут, а Гриша с Пугиным не оставят меня с ребятами.

Послушался блудницу, суку, припечатали ему червонец. Зубы выкрошил на Севере, оплешивел. На родину под Ялуторовск из-за позора не поехал, хотя в лагере ох как зуделись кулаки на шуряка и толстозадого завбазой! Здорово они не забыли его и семью… Баба скурвилась, с тем завбазой стакнулась и кинула сына с дочерью, променяла все на хахаля. Видно, уговор у них заранее был, как избавиться от Славы. Поискал он детей по детдомам — не нашел.

Сюда в Пески приехал лишь потому, что воевал вместе с Иваном Гашевым. Здесь и сошелся он с Настюхой, обзавелся второй родиной. Там, дома, знали Вячеслава Николаевича Упорова — баяниста, старшину с наградами во всю грудь, машиниста паровоза и шофера. Знали и забыли, напоминать нечего о себе. А тут к нему отнеслись хорошо, приняли в колхоз, и кажется, будто бы век он живет и на фронт уходил отсюда… Все бы добро, да пьянка, будь она проклята! Бабе, женщине, расстаться с вином иль куревом во много раз труднее, и куда страшнее, ежели хозяйка дома спивается. Ладно, хоть детей нету.

Слава закурил и отринул себя от прошлого. Восстановить надо справедливость более близких лет. И он продолжил:

— А ну ее, писанину! — опять повеселел Слава. — К хренам ее собачьим! Только Настюху припугнуть надо.

И крупно дописал:

Последние слова подчеркнул и оставил амбарную книгу раскрытой. Заявится домой — пущай почитает!