— Если нет, запросите ближнюю станцию, пусть к поезду вызовут «скорую», — посоветовала высокая седая женщина, что-то отыскивая в красной сумочке.

Мужчины занесли Ивана Васильевича в купе и уложили его на нижнюю полку. Кто-то расстегнул у него ворот рубахи, кто-то щупал пульс. Высокая пассажирка отыскала в сумочке валидол и попросила солдата заложить таблетку под язык старику.

— Да он же без сознания! — испуганно отозвался тот.

Толстый мужчина, сронив с короткого носа очки на грудь Ивана Васильевича, ловко разжал у него стиснутые зубы и взглядом приказал дать валидол. Он же догадался заглянуть в документы: раскрыл булавку на нагрудном кармане пиджака и вытащил бумажник.

— Так я и знал… Инвалид Отечественной войны да еще первой группы, — печально произнес мужчина и положил краснокорое удостоверение на столик. — А здесь путевка, то есть курсовка в санаторий. Интересно бы знать, какой благодетель решил поиздеваться этак чутко над инвалидом?! Еле живого за тридевять земель да еще по курсовке…

— А я-то, грешным делом, на другое подумала, — растерянно призналась остролицая старушка. — Думала, сын или дочь спихнули старика с рук долой.

— Пропустите, пропустите, пожалуйста! — появился в дверях купе бригадир проводников. — Скоро станция, остановка одноминутная, и больного там ждет машина с врачом. Что с ним? Не пришел еще в сознание? Придется снять с поезда.

— Как вы сказали? Станция Далматово? — оживился толстяк, поправляя очки. — Это как раз райцентр, где живет инвалид. Мы тут посмотрели документы. Не беспокойтесь, товарищ бригадир, поможем вынести.

…Иван Васильевич очнулся на кушетке и долго, не мигая смотрел на потолок. Где он, что с ним, почему не стучат колеса? Почему он не в купе поезда, а в незнакомой неподвижной комнате? И тишина, тишина…

Дежурный врач «скорой помощи», сидевший спиной к нему за столом, почувствовал взгляд Ивана Васильевича и обрадовался:

— Ну как, полегче стало? Не волнуйтесь, ничего страшного. С поезда пришлось вас снять, и хорошо, что недалеко уехали, а почти дома, в Далматово. Если бы в собесе посоветовались с врачами, не лежали бы вы сейчас у нас. Противопоказано вам санаторное лечение, тем более не безопасна дальняя дорога.

Угадав растерянность в глазах Ивана Васильевича, врач пояснил:

— Видимо, путевка «горела», то есть кто-то уже от нее отказался, она бы пропала, и работников собеса не похвалили бы. Они и отдали вам в пожарном порядке. Да вовсе не путевку, а курсовку. Пришлось бы вам жить на частной квартире, а кушать и на процедуры ходить в санаторий.

Врач нахмурился, стал враз старше и чем-то напоминал Ивану младшего сына, и гневно закончил:

— Завтра утром я доложу главврачу!

Иван Васильевич приподнялся и сел на кушетке. Запах нашатырного спирта напоминал ему домашнюю баню по-черному, где за последние годы постоянно угорал и жена всегда отваживалась с ним нашатырем. «Банный-то угар до порога, а сердечный приступ мог окончиться гробом», — подумал и тяжко вздохнул Иван. Стыдно стало ему перед теми незнакомыми людьми в вагоне. Он их всполошил, на всю ночь испортил настроение и столько хлопот доставил. Стыдно стало и перед врачом «скорой помощи». Ладно, добро, что не в Каменске или в Свердловске, а в родном городке сняли его с поезда.

— О возвращении домой не беспокойтесь! — угадал врач мысли Ивана. — Я позвонил в вашу больницу, и оттуда высылают машину. А может, вас положить здесь в городе, полечим, а?

— Нет, нет, — испугался Иван Васильевич. — Лучше домой, я ничего, я здоровый…

— Так уж и здоровый… — грустно покачал головой врач и вышел в соседнюю комнату.

Иван слышал, как молодой и вежливый доктор звонил и спрашивал у кого-то, вышла ли машина. По голосу врача он понял: на ней сегодня дежурит сосед — шофер Анатолий Охулков, и ему легче задышалось, и сердце больше не теснила в груди непонятная боль. Он не жалел, что опоздал со своим здоровьем для санаторного лечения. Горчила на душе вина перед всеми, кто из-за него потерял покой и время, кто едет сейчас за ним на больничной машине за сорок километров, а где-нибудь у них в селе или другой деревне может приключиться беда с человеком… Вот за это Иван мысленно клял себя распоследними словами, и злость на самого себя прибавляла сил.

Никаких гостей Прасковья Ивановна Ильиных не ждала, да и ждать-пождать их неоткудова даже по красным праздникам, а тут что ни на есть будний, рабочий день. Сосед по прозвищу «Сано вечно пьяный» и тот — ни свет ни заря — в спецовке подался куда-то. А куда? Кто знает, еще при райцентре на три круга обошел все организации. Как-то ему библиотекарша Зоя посоветовала:

— Вы бы, Александр Павлович, книги читали, меньше бы времени на всякие там компании оставалось.

— Книги?! — изумился Сано. — Я их еще с первого класса перебрал, вот даже наизусть сейчас помню… «весь базар сошел с ума». Теперь мне свою трудовую книжку читать не перечитать, пять вкладышей, во!

Прасковья Ивановна в глаза не видывала своей трудовой книжки. С тридцатого года, как организовался в деревне Полозовке колхоз, более трех десятков лет знала одно звание — рядовая колхозница. А работа что, она всякая была, как и в любом колхозе — куда пошлет бригадир. И коров доила, и телят выхаживала, и за овцами шесть годков походила, даже в районе хвалили: «Берите пример с овчарки тети Паши»…

Ныне такое слово высмеяли и последние годы, пока овечек не перевели, именовали женщин чабанами. А тогда овчарка, бычник — деда Степана этак окрестили за догляд быков-производителей, хрящник — стало быть, за хряками, а не за свиньями ухаживает человек.

И конюшила, и до пенсии техничкой-уборщицей работала в конторе, но уже не в колхозной, а совхозной. Это когда она перебралась из Полозовки в Уксянку при слиянии колхозов — досталась ей избенка-одностенок от покойной тетки Феклы на веселом угорчике, в тихом травянистом заулочке. С крылечка глянет утром Прасковья — и на весь день радость. Слева село Любимово, и Уксянка вся, как на ладони, справа — деревня Брюхановка. Это названия только разные, а на самом-то деле между Любимовой, Уксянкой и Брюхановкой никакого разрыва. Вот Полозовка — она в трех километрах, однако и ее всю видать было. Сейчас-то Прасковья Ивановна редко глядит в сторону родного угла — нету давно деревушки, тополя да ветлы зеленеют, стареют сами для себя, и если б не кирпичный завод на увале — совсем бы осиротели высокие деревья с грачиными гнездами.

Сидела у стола Прасковья Ивановна, гладила ладонью клеенку с крупными, нездешними вишнями и не слыхала-не видала, как кто-то в сенках очутился и постукал в дверь избенки. Кто бы это мог? Разве что кто-то из старушек знакомых, с кем Прасковья уже которую зиму вяжет из овечьей шерсти теплые носки и отсылает их уксянским ребятам в армию. Прежде всего тем, кто на флоте или на севере служат, где холода лютые.

— Зачем? — удивились сначала не только ее подружки, а и родители парней. — Не война сейчас, на службе теперь не дадут зря мерзнуть — добро одевают.

— Эдак оно, — согласилась Прасковья Ивановна. — Однако разве не в радость получить солдату шерстяные носки с родины? Не всем же старухам ковры ткать, куда нам их! Я вот сынку своему так и не успела на фронт ничего послать, пока собирала-копила шерсти на варежки и носки, он… погиб…

— Можно, можно! — оторвалась она от дум и того пуще удивилась. Порог переступили три девочки-школьницы. В форме, при пионерских галстуках.

— Милости прошу! — обмахнула запоном стулья Прасковья Ивановна и засуетилась на середке избы возле печи. — Чем бы вас мне попотчевать-то, дорогие гостюшки? Самовар-то давно отдала я робяткам, тоже пионерам, состарел, издырявился он. Ну дак электрический включу, и мигом чаек будет готов. Скус, конешно, не тот, что в самоваре, дак привыкли ужо, привыкли!

— Бабушка Прасковья Ивановна! — привстала беленькая девочка, по обличью дочка комбайнера Петра Южакова. — Мы по делу, а не угощаться пришли.