— Эко чего захотел! — одернул себя он и достал еду, термос с кофе. Пора перекусить, заодно помянуть родню и земляков, отметить свое пятидесятилетие. Не было в деревне и у них в роду пьяниц, по большим праздникам только угощались, и кофе горячий — теперь самый подходящий напиток.

Пока ел и, зажмурившись, вспоминал, какой была деревня до войны, не заметил наступления вечера. Солнце ушло за песковские глухие леса Талы, запад позеленел, и таинственно потемнели вокруг него заросли. Не заметил он, как куда-то запропали воробьи. Галдели, галдели и враз исчезли.

Алексей посмотрел в сторону речки… Весеннюю ночь проводили они с братом Иваном за течением Рассоха. Поставили морды между омутами и ждали у костра утро. Алешка жался к огнищу, следил за искрами-«хахалами». Они вспархивали в темень, долго вились и краснели, а после незаметно тухли. А может, и не гасли, долетали до звезд и посвечивали над костром?

С запада наплыл морок, скрыл звезды-мигалки, но земля радовалась куликами и утками, в тальнике рядом не спала варакушка-синегрудка, а где-то на луговине коростель, словно холостой парень, все шел и шел куда-то в хромовых сапогах со скрипом… И еще вспомнил, как узкий месяц тонким языком пытался слизать тучку, а она все заполняла и заполняла небо, и вскоре не стало ни звезд, ни самого месяца. Только костер жарко дышал и пускал в небо искры.

«Неужто все происходило со мной, неужто тем парнишкой был я?» — тряхнул головой Алексей.

Вот он прошел войну, возвратился домой, но после кончины матери его, офицера, снова призвали на службу и пришлось остаться навсегда в большом городе. Он жив, а деревни нету, и чья в том вина — некого и спросить. Бесконечные реорганизации растрясли по белому свету жителей не таких деревушек, как Морозова. И никто не спрашивал на то согласия у людей, где им жить лучше и чем заниматься: кормить себя и страну или надеяться всем на гастрономы?

…В той стороне, где край неба желтел огнями соседнего села и куда Алексей должен идти ночевать к единственному товарищу юности, вызорилась спело-оранжевая луна. Ему вдруг, ни с того ни с сего захотелось, чтобы на поскотине завыли волки. Серые звери почему-то зимними ночами всегда выходили на степь и выли. Их слышали в избах, и мать обычно говорила:

— Они своему богу молятся. Чуешь, чо они поют? «Егорий храбрый, дай нам исть!»…

— А он услышит? — спрашивал Алешка.

— Может, и услышит, кто его знает! — улыбалась она, зевала и крестила рот.

…Луна всплывала все выше, но волки не отзывались. Вместо них Алексей услыхал песню. Кто-то ехал зимником к бывшей деревне и посылал ее в тишину ночи:

«Да он же в Юровку правит, как раз мне с ним по пути!» — догадался Алексей и заторопился на песню, на человеческий голос.

Всякий раз, когда жена Наталья отсылала Григория за бабкой Фролихой и когда в ограде появлялась дородная и добродушная «докторша» — она одна на три деревни по-науке принимала роды, выправляла грыжу, вывихи, лечила переломы и «нутряные болезни», — он молчком уходил в малуху. Не для жилья срубил Плешков избенку-одностопок: места хватало всей большой семье в пятистенке. Здесь Григорий по заказам жителей округи вязал рамы, резал кружевные наличники и украшения на карнизы, рамы, посуду, гнул дуги и ладил даже плетеные стулья.

Нет, не брал он тогда в руки инструмент. Садился на широкий отполированный чурбан возле верстака и свертывал цигарку за цигаркой. Из дома доносился резкий вопль жены, потом наступала тревожная тишина, пока не возникала на крылечке «докторша». Она ласково вызывала Григория из малухи:

— Эй, Гриша, выдь-ко! С прибылью тебя, с невестушкой! Слава богу, жива-здорова твоя хозяюшка! А девчушка баская, живучая, загляденье!

Григорий шалел от радости и суетился: чем да как отблагодарить Фролиху? Но бабка отмахивалась:

— Брось-ко шариться, Гриня, что надо, сама попрошу. Человек чай родился, не теленок! Ох и зятевьев-то сколь будет у вас, не на одно застолье!

Плешков после третьего ребенка — сына Федьши — надеялся дождаться еще парня, однако рожались девки за девкой, и он свыкся с мыслью, что и девятые роды добавят к ораве детишек снова дочь. Другие мужики корили своих баб за девок, обижались в ответ на насмешки односельчан, но Григорий только с улыбкой отвечал:

— Да что спрашивать? Девка опять! Для ваших же парней и стараемся! На кашу приходите!

Над Григорием не подсмехались: вылезешь с языком, а как, с какими глазами пойдешь на поклон к мастеру? Да и не забавы ради столярничает Плешков: надел-то всего на двоих мужиков в хозяйстве, а кормить-одевать чем-то надо. Ну и добро, что на дочерей везет Григорию, иначе бы и за ремесло не взялся. Стояли бы избы годами без украшенных дивной резьбой наличников, как комолые коровы. И посуду — чашки, ложки, поварешки и хлебницы — это не грабли и вилы, не каждый изладит, один Плешков может сотворить и красотой оживить дерево.

Иногда весной пахать, боронить да сеять пора, а кому-то позарез надо Григорьев поделок. Он в отказ, а мужики ему:

— Уважь, Петрович, мои робята управятся в срок на твоем поле, все честь по чести, на совесть!

И манит его земля, экое веселье по лесам и полям, да как не уступить просьбе? Приходится с утра до потемок колдовать инструментом. До того увлечется, Наталья к столу еле-еле дозовется.

Подрос Федька и ни шагу не отстает, отец в малуху — и он туда. И не глядеть парнишке охота: мастерить дозволенья просит, подносить что-то из инструментов, доску подать или стружки подмести — само собой. Но самое интересное Феде — постичь отцовское ремесло, рукодельничать так же искусно, как его тятя. Вроде бы и рано, а соседи в один голос:

— Послухмяный парень-то, душа у него лежит к твоему, Григорий, делу. Учи! Вон нашим парням только бы шаровками по шарику щелкать да в бабки играть, а твоего из малухи не вытуришь.

Как-то отлучился Плешков в город Ирбит, кой-какой инструмент обновить, красок купить, да и гостинцев семье привезти с ярмарки. Заторопился и оставил на верстаке, пожалуй, самое замысловатое украшение на карнизы юровского мужика по прозвищу Селин. Тот поставил на кирпичном фундаменте крестовый дом среднему сыну, железом покрыл — не чета избенкам в околотке. Наличники вырезал-выпилил ему Григорий, наметил на гладко выструганных сосновых досках узоры карнизные. Только бы мастерить, но пропусти ярмарку — потом за сотни верст в большой город ехать придется.

— Езжай, отец! Обождет Селин, а Насте вон без сарафана и выйти нельзя на вечеринку, — попросила Наталья.

Григорий посмотрел на старшую дочь и ахнул: из дерева красоту являл людям, а Настюху и не заметил, когда она успела в невесту вырасти, лицом пригожая, вылитая Наталья!

— И верно, мать, ослеп я в малухе! Девки друг дружку догоняют, в домотканой-то одежке стыдобушка за ворота показаться. Ладно, собирай подорожники! Мужики эвон целым обозом собрались завтра в дорогу.

Знаменитый Ирбит-город — не Далматово, туда не день-два, а неделя нужна, если не больше. Да и Федьша заикнулся:

— Тять, купи рисовальной бумаги и карандашей, а то все дерево и дерево.

С легкой душой уехал Плешков, хотя думы о заброшенном заказе нет-нет да и одолевали и смущали. Не привык он, как чеботарь Василий Кудряш, тянуть время отговорками. Раз взялся, не отрывайся от начатого, а то после долго жги табак и настраивай себя на дело.

Воротился Григорий веселый, будто бы Наталья родила ему второго сына. Все купил, всего навез и жене, и девкам, и Федьше. Покупки разбирать на лавке оставил, а сам в малуху. Переступил порог и… остолбенел. Досок не было, а вместо них на длинной широкой лавке аккуратно лежали карнизные узоры. И его и не его, с птахами и зверушками посередине. И до того чисто и живо — глаз не отвести!