Рожь с края у болота редкая, а по увалу стена стеной. И на соломокопнителе бабам некогда зевать, и бункер прямо на глазах «заливает» зерном. Успевай с бричкой к «Сталинцу» да от него до крытого тока! Приземистый, краснолицый бригадир доволен, только нет-нет да и воскликнет:

— Эх-ма, мать честная! Да если б хоть правая рука была цела, я бы в охотку с хлебушком повозился!

Бабы, кто деревянной лопатой, кто плицами, ворошат зерно в сыпучий ворох и перебрасываются шутками с Грачевым:

— Нам бы тебя, Михаил, и с одной рукой нарасхват! Аграфены боязно — она одна всех нас исхлещет!

— Ну, ну! — возмущается бригадир. — На мокром месте у вас, бабы, языки! Мелете чо попадя, а я бабником сроду не бывал. У нас в роду никто себя не позорил сударками!

До темноты в глазах и ломоты в поясницах наработались до вечера Настя с Ефимкой. А бригадир, запрыгивая в ходок, наказал:

— По бричке привезете на сушилку в деревню. Председатель велел подсушить и на муку размолоть. Хлебца свеженького испробуем, страда — работа тяжелая, не сенокос.

В потемках поехали Настя с Ефимкой на груженых бричках. Лошадей не подгоняли, они не меньше людей устали за день. Потихоньку переступают по невидимой глазам дороге, а Настя с Ефимкой сели на переднюю подводу и, чтобы не задремать, загадывают о том, когда дождутся они сытой и веселой жизни. Должно же наступить время, когда опять будет вдоволь хлеба и люди станут, как до войны, отказываться от заработанного зерна на трудодни. Куда его запасать? Война больше не повторится, народы и так настрадались досыта, и так столько полегло мужиков…

— Слушай, Настя, — шепотом произносит Ефимко. — Все одно рожь эта на еду, а у тебя мать еле живая. Давай в бахилы сыпнем зерна понемногу, матери хоть на кашу.

— Чо ты, чо ты, Ефимко, надумал! — дрожит Настя. — А как догадаются, как да кто-то увидит?

— Брось ты, Настюха, бояться! Кто на волоку, окромя нас? Мы да лошади. Если в карманы, то они оттопырятся. А сапоги-бахилы кому нужда снимать с нас?

— Не, Ефимко, боюсь посадят нас!

— Матери-то, матери-то родимой тебе не жалко?! Ей хлебного маленько — и окостыжится она, хворобу одолеет скорее. Неужто ты не видишь — не может она кобыляшные лепешки жевать.

…Вот уже слева последний колок, а там дорога повернет к сушилке на околице Юровки. А Настя, как в стужу, дрожмя дрожит и все никак, никак не решится на согласие с Ефимкой. Он же сам себе под нос: «А-а, была-не была»… И начинает горстью сыпать рожь за голенища больших отцовских сапог. Тогда и Настя ерзает и машинально загребает голенищами зерно.

— Может, высыплем во-он в коноплище, а? — просит она Ефимку, однако тот стегает кнутом лошадей, и бричка, словно порожняя, легко подкатывается к сушилке. Там возле печей светло, и Настя обмирает нутром: возле баб и сушильщика Андрея Ивановича стоит черноволосый мужчина с погонами на плечах. Вроде бы не милиционер, но и не военный. И смотрит он прямо в глаза Насте, она чувствует, как жарко краснеет лицо у нее, как снова трясутся руки и ноги.

— Нуте-с, граждане, разуйтесь! — командует приезжий. Ефимко скрипнул зубами, сел на землю и сдернул сапоги. На штанинах… зерно.

Настя тоже снимает свои сапоги и ставит рядом с Ефимкиными. Уполномоченный рукой подзывает Андрея Ивановича и ближних баб, требует мешок и на него сам вытряхивает рожь из сапог.

— Принесите какой-нибудь сосуд! — требует он, и Антонида Микулаюшкиных приносит глиняную крынку. Ворошок зерна с мешка ссыпается в посудину. Не больше и не меньше — ржи крынка вровень с краями. Черноволосый, поблескивая погонами, почему-то радуется:

— Отлично, отлично! Так я и знал, точно, знал!

Дальше, дальше все было, как в странном сне: отдел милиции в Уксянке, «КПЗ», допросы, подписи, отпечатки пальцев и, наконец, выездной суд в Юровском клубе. Сюда собрали всех колхозников, только Настя не разглядела и не запомнила ни одного лица у своих земляков. Бледный Ефимко был спокоен, и, когда объявили приговор — Насте семь лет лишения свободы, Ефимку — восемь, он на весь зал хмыкнул:

— Напужали! В тюрьме хоть маленькую пайку хлеба дают, а здесь…

Ефимко не договорил — конвойный милиционер крепко сдавил ему плечо и что-то прошептал на ухо.

А дальше… А дальше был лагерь, лесозаготовки в тайге и… амнистия. Мать померла, как ей отписал младший братишка Петька, вскоре после суда, отец стал часто хворать и тоже не дождался Настиного освобождения. В Юровку она не поехала, чего там ей, воровке, делать? На каждом шагу кто-нибудь да и ударит злым словом. Танкист, друг погибшего брата, писал письма ей раньше, разыскал Настю и уговорил приехать к нему в Свердловск.

— Настенька, Настюша милая! — сжимал он ее сильными руками, целовал и твердил: — Забудь все, забудь и знай — ты чиста передо мной и перед всеми! Время тогда было суровое, законы военные. И нечего искать виноватых. Я сам по оплошности попадал в штрафбат, кровью смывал приговор трибунала. Ты тоже вину искупила, а передо мной нету твоей вины. Чуешь?

…Анастасия ладошками замела пшеницу в кучку, собрала до единого зернышка и потом, выдувая снежинки, ссыпала зерно по карманам. Чисто! Она глубоко выдохнула и взялась за метлу. А как закончила уборку, впервые с отдыхом поднялась на свой третий этаж. Зять с дочерью встали, но разговаривали еще у себя в комнате, и Анастасии никто не помешал высыпать зерно именно в крынку — зять собирает старинную утварь и откуда-то привез эту деревенскую посудину. Пшеница золотела в крынке, и ее оказалось ровно столько, сколько натрясли тогда ржи из ее и Ефимкиных сапог.

Крынка стояла посреди кухонного стола, Анастасия смотрела на крупные зерна под звон в ушах, у нее закружилась голова, и легким враз не хватило воздуха. Чтобы не упасть, она ухватилась за ножку стола и, видимо, застонала. Зять с дочерью одновременно заглянули на кухню и в один голос вскрикнули:

— Мама, что с тобой? «Скорую» вызвать, а? Мамочка, что с тобой?!

И вдруг они увидели крынку с зерном вровень с краями, молча переглянулись и поняли все без слов. Вначале зять, а потом и дочь шагнули к Анастасии Максимовне, осторожно обняли ее и прижались к ней, точно малые детки. Тогда так же внезапно затих звон в ушах, она неожиданно легко задышала, даже улыбнулась. Только из больших карих глаз капнули на руки детей теплые слезинки.

— Мама! — сказал зять. — Пусть крынка с зерном стоит на полке всегда-всегда, покуда мы живы на земле. Это же хлеб, хлебушко!

— А потом передадим ее нашим детям, твоим внукам, — вздохнула дочь и добавила: — Пусть они всегда помнят!

— Что вы, что вы, детки! — запротестовала Анастасия Максимовна. — Не годится хоронить в крынке живые зерна, им расти да родить хлебушко. А учить беречь его надо как-то по-другому.

За полночь подкрался к детски-невинному свежему снежку мелкий дождь, осыпал-облегчил провисные чуть не до земли тучи, а на берегу столь же внезапно схолодало. И все-таки река Исеть ужала-сузила забереги под самые побережные тальники, и рыбаки вразноброд потянулись с Исети через остров к Старице. Здесь и течение куда слабее, и отсюда еще не скатилась на зимовальные ямы летовавшая на чистой воде крупная рыба. Как рыбаки ни сторожились, однако иные поскальзывались, и тогда звон ледорубов и грохот пустых ящиков достигал слуха тех, кто заранее знал цену исетским заберегам, а потому сразу и «осел» на перекатах и задевах смирной Старицы.

— Идут, идут! — с нераскрытой тоской и боязнью озирался деловито-аккуратный мужчина вблизи нас. Юркий и скрытный, с лисьей внешностью. Он и нас долго опасался, прежде чем занырнуть на потаенно удачливое место меж кустов у скелетисто-сухой задевы. Невелик ростом, опенок, а умудрялся скрытно таскать и совать в нутро зеленого самодельного ящика здоровенных окуней. А они по Старице наособицу: с короткой мощной головой, переходящей сразу в толстый загривок. Ни дать, ни взять набычившийся пороз-производитель, какие водились по деревням до войны и являли собой гордость каждого колхоза.