До колен в снежной талице наковыряли мы с бабушкой из полуоттаявших гнезд мороженой картошки, а как отогрели ноги на ходьбе, остановились обмыть ее у широкого ручья-течения Просешное. Да не в лесу Дубраве, а на лужайке, где из положины-ложка чистая вода скатывалась к речке Крутишке. А чуть ниже бурливый ручей кипел водопадом и сердито омутил неподатливо-глинистую землю.

Когда управились с картошкой и стали огибать обросшее березами болотце, я случайно увидел что-то необычное.

— Бабушка, кто-то эвон рукавичку оставил! — ахнул я и указал ей на берегу, где на конце ветки раскачивалась серая, с дырявым напалком варежка.

Лукия Григорьевна призадержалась, поставила ведро с картошкой и подняла глаза на березу. Прищурилась и… рассмеялась:

— Вовсе и не рукавичка, Васько, а лонишное[1] гнездышко ремезка. Птаха такая живет у нас, токо одна она и умеет мастерить самое лучшее по лесам гнездышко. И обязательно у воды, и беспременно на самом кончике веточек-развилок.

— А можно его достать?

— Пошто бы и нельзя, — согласилась бабушка. — Ремезковое гнездышко приносит в дом лад семейный, а ежели в конюшне повесить — животина лучше водится, хворость всякую прогоняет. Лезь, лезь, Васько!

Мне босому и разуваться не нужно: заскал штаны выше колен и зашлепал к березе.

С малолетства липучие, привыкшие лазить по лесинам. Что сучьев метра на четыре нету — какая беда! Обнял-обхватил березу и рывками добрался до сучьев, а там притянул к себе ветку с гнездышком ловко и переломил сучок в тонком месте. С рукавичкой на ветке и скатился вниз к бабушке.

— Так и есть лонишное, прошлой весной делано, — рассуждала она и осторожно ощупала внутренность лесного чудо-домика. — Ишь, как пимокаты, скатали ремезки для деток гнездышко! И теплое, и в напалок никто, окромя них, не заберется.

— А из чего оно, бабушка?

— Из чего? А перво-наперво они кудели с сухой конопли да крапивы носят, и веточки парные начинают обвивать. А как обоснуют, тогда пух с тополя и красноталин собирают. Он и мяконький и теплый, да если еще с тоненькой берестинкой, то ни дождь, ни ветер — все нипочем. Поначалу-то с обеих сторон дырки, но опосля заделают они одну, а от второй как бы напалок свяжут. Туто-ка, Васько, не только искусное рукоделье, а усердие и согласие нужно обеих пташек…

— Вот выведут они своих деток, — продолжала бабушка на ходу. — Улетят опосля, а гнездышко-рукавичка висит себе на ветке. И долго висит, пока веточки не отсохнут и не опадут на землю. Зимой, в стужу лютую, глядишь, и зимовальнице-синичке приют да спасение. Не всем же дупел хватает, а по сорочьим гнездам зябко ночи коротать. Вот и обогревает ремезковое гнездышко, как рукавичка, других птах.

— Эх, яички бы поглядеть у ремезков, их бы самих хоть глазком посмотреть! — вздыхаю я огорченно.

— Ну, яички-то не просто найти, надо свежее гнездышко сыскать, а ремезков пошто бы и не посмотреть. Вон они, видишь?

Мы как раз подошли к Степахиному логу, где с высокой березы свешивалась над омутом точно такая же слинявшая рукавичка, а возле соседнего сучка хлопотали маленькие серые, с охристыми пежинками, птички.

— Бабушка, давай посидим и поглядим, а? — попросил я Лукию Григорьевну.

— А што бы и не передохнуть, эвон какой волок протопали с Морозовской Дубравы! Вон ржаная соломка у межи, на нее и присядем.

Бурьяна-дикоросника берегом Степахиного лога хоть отбавляй! И конопля, и крапива, и кипрей, и колючие дудки осота. А по самому логу полно красноталин, чьи макушки еще до снега белым-белы от ватного пуха.

Сидим молча, греемся на солнышке, жаворонков слушаем и провожаем взглядами утиные стайки. И хорошо, что мороженой картошки по ведру насобирали, и вот впервые удалось посмотреть на мастериц лесных — ремезков. У них своя забота, им и дела нет до нас. Порхают туда-сюда, несут и несут в клювиках то куделистые ниточки, то пух с красноталин. Долго, ох, как долго им придется работать!

Летом удили мы гольянов на том омуте, вспомнил я о ремезках, но ни я, ни брат Кольша и дружок Осяга — все втроем никак не могли разглядеть в березе ихнее гнездо. Где уж там! Сорочье или воронье гнезда не просто узреть, а тут всего-то ребячья рукавичка!..

И все-таки повезло нам через год. Утянулись мы как-то зорить ворон и сорок не в Юровские, а Макарьевские леса! Далеко заманили нас незнакомые и удачливые места, и спохватились, когда багрово-остывающее солнце стало закрываться дальними лесами. Повернули в домашнюю сторону, «высакали» через топкую пашню к поскотине, но тут попалась на пути болотина, а у нее на березе сорочье гнездо.

— Лезь, Васька, твой черед! — скомандовал брат и взял у меня ведерко с яичками.

Я, ни слова ни говоря, мигом оседлал березу, а сорочий переполох только раззадорил пуще прежнего. Шесть рябых, а одно на редкость голубоватое, яичек склал в картузишко и уже не спеша, подразнивая сорочью пару, начал спускаться вниз. Случайно глянул на болотину сквозь ветки и… чуть не выронил из зубов картуз. На конце ближнего сучка висело свежее гнездышко ремеза, а из «напалка» выскользнула птаха.

— Робята, ремезковое гнездо нашел! — закричал я брату с Осягой, рассовывая сорочьи яички по карманам.

— Свежее?

— Нынешнее!

— Погляди! — подали они голоса.

Ветка податливо приблизилась к стволу березы, я наклонил к ладошке напалок и из него выкатилось шесть маленьких, с крупные горошины белых яичек. Брат с дружком тоже полюбовались на ремезковые яички, а потом я их бережно закатил обратно в гнездышко. Посмотрели — и довольно! Даже про усталость забыли, поскотину и кладбище незаметно прошли, и дома долго рассказывали не столь о лесах Макарьевских, сколько о ремезковых яичках…

С той поры ни разу я больше не дивился на горошины-яички, да и нужда зорить гнезда давным-давно миновала. Иной раз кажется, приснилось наше голодное детство, даже на куриные яички смотришь равнодушно. Но не перестаю благоговеть перед искусством ремезов, держу в квартире на лад и счастье дивную варежку. Сламываю ветку с гнездом только по весне: грех на зиму лишать синиц теплого и надежного жилья. Да не выдержал однажды осенью и на берегу озера Морошное еле-еле осилил гладкую березку. И то лишь потому, что рядышком на одном сучке висело сразу две рукавички.

Подтянул ветку и в одном, прошлогоднем, нащупал кучу синичьего помета. Наверное, еще годится для постояльцев-синиц, а второе почему-то тяжелое и поистрепалось изрядно. Заглянул в дырку и как тогда, в детстве, ахнул: варежка-то полным-полна шмелиными сотами!

— Скоро ли ты, папа? — торопит меня сын с берега. Березу-то, словно весной, окружила вода, а я замешкался на верхотуре.

Есть у меня дома гнездышко в полной сохранности, но… как устоять и не взять медовую рукавичку. Вряд ли когда доведется найти висячий шмелиный улей?

Не добыли мы тогда с сыном ничего за весь день, и какие грибы-ягоды по октябрю, да еще там, где все лето паслась прорва скота. И все же возвращались в город и радостные, и довольные: мы везли, пожалуй, самую редкость. Пусть в сотах не было ни капельки меда, но им напахивало до того сильно — аж кто-то из пассажиров автобуса не вытерпел и спросил:

— Почем медку-то купили?

— Даром взяли, — ответил сын и шумно вдохнул медовую сладость. А мне на ум пришли слова отца, чья долгая жизнь, не считая четыре года войны, прошла среди лесов и полей.

— В лесу, Вася, как у доброго хозяина на подворье и в избе — ничо лишнего нету. Все нужно, все почему-то годится.

Еще засветло отец оставил меня на телеге с Воронухой, а сам, раздевшись по пояс, ушел скрадывать уток на весенних разливах окрест Горелого болота. Он ничего мне не наказывал: лошадь полжизни провела с ним в лесах, на охоте и рыбалке, привычна в оглоблях ждать хозяина, лишь бы чересседельник был приспущен и перед ней на земле лежал душисто-зеленый навильник сена.