Был час обеда; по тротуарам сновали рабочие. Одни болтали и смеялись, другие шли задумчиво и угрюмо. Среди них попадались и кожевники. Это взволновало бедную женщину. Она вспомнила о своем муже, о том счастливом времени, когда он был с нею, такой добрый, работящий и умелый, не жалевший сил, чтобы обеспечить семью всем необходимым. Дети были еще маленькими и не требовали больших расходов; семья имела кое-какие сбережения и жила надеждами. Бродаров уважали во всем квартале, и они ни у кого не были в долгу… Тогда на них не лежало позорного пятна… А теперь…

Пробило полдень. У матери учащенно забилось сердце. Сейчас она увидит свою Анжелу! Какой-то человек уселся на скамейку, как раз напротив входа в родильный приют. Это ужасно стесняло Мадлену. В самом деле, очень ей нужны свидетели!

Наконец тяжелая дверь отворилась, и Анжела, шатаясь от слабости, с ребенком на руках, появилась на пороге. Мать бросилась к ней и крепко-крепко сжала в объятиях; горько плача, она целовала исхудавшее лицо дочери.

Анжела знала, что мать ее встретит, и боялась упреков с ее стороны. Но какие там упреки! Разве можно было ожидать их от столь любящей матери?!

Поддерживая дочь, Мадлена довела ее до омнибуса, который должен был доставить их на улицу Гоблен. В омнибусе, кутаясь в принесенную матерью шаль, Анжела старалась укрыться от любопытных взглядов. На вольном воздухе от яркого света и уличного шума ее смущение возросло. Мадлена держала внучку на коленях и горячо целовала. Ее слезы капали на личико малютки, уже не однажды орошенное слезами матери… Мадлена думала о том, что в тридцать пять лет она стала бабушкой, и вовсе не считала, что слишком молода для этого. Ведь от забот, от горя и нужды люди преждевременно старятся…

Такие мысли владели ею, когда она с нежностью глядела на внучку, чувствуя любовь к этой крошке, несмотря ни на что. Бедняжка! Она вошла в этот мир не в ту дверь… Но разве она повинна в этом?

Увидя Анжелу, младшие сестры бросились ей навстречу, хлопая в ладоши и крича: «Вернулась! Вернулась!»

— Значит, ты и вправду принесла нам сестричку? Покажи, покажи! Где ты ее купила? Сколько она стоит?

Вопросам и радостным возгласам не было конца.

— Где же ты пропадала так долго?

Они обнимали Анжелу и толкали друг друга: каждой хотелось взять маленькую Лизетту на руки.

Брат молча наблюдал эту сцену. Анжела, которую мать уложила в свою постель, тихо позвала его, протянув к нему исхудавшие руки.

Огюст медленно подошел. Это был красивый юноша лет семнадцати, худощавый, нервный, с задумчивым лицом и умными глазами. Он не принадлежал к числу веселых мальчишек, чьи дерзкие шалости доставляют столько неприятностей почтенным буржуа. Огюста можно было сравнить с рано созревшим деревцом, от которого нужда требует плодов, не дав ему расцвести. С восьми лет он работал на заводе Руссерана. В этом подростке уже чувствовался взрослый человек, к тому же еще и несчастный.

У Огюста не было детства. По целым дням он трудился, не зная ни минуты отдыха, а вечером посещал школу. В воскресенье он помогал матери и Анжеле по хозяйству. Когда старшая сестра ушла из дому, бедняга выплакал все глаза. Мастер велел ему закрыть краны, не то его выкинут за дверь. От его слез якобы тускнеет глянец кож, и хозяин за это взыщет. (Огюст работал лощильщиком.) Хозяин? Господин Руссеран? В глаза бы плюнуть каналье-мастеру за такие слова! Да ведь хозяин — сама доброта! Он не только не прогнал Огюста, но прибавил ему пять су[6] в день. И если бы этой бездельнице Анжеле не взбрело в голову уйти с завода, она получала бы теперь по три су за час. До того как она сбежала, ей платили два су, не больше. Для девочки, вся работа которой заключалась в том, чтобы окунать кожи в вонючий раствор красителя, разве этого мало? Таково по крайней мере было мнение г-на Руссерана, и он объявил его во всеуслышание, не скупясь на презрительные слова по адресу беглянки.

— Ты очень сердишься? — спросила Анжела брата. — Скажи, ты на меня зол? Презираешь меня?

— Мне тебя жаль.

— Значит, ты меня прощаешь?

— Да, прощаю. — Он произнес это отеческим тоном, затем добавил: — Прощаю при условии, что ты все расскажешь.

— Что — все?

— Ну, ты сама знаешь! Кто этот подлец, который…

Анжела вздрогнула и взглянула на брата с такой мольбой и таким ужасом, что Огюста проняло до глубины души.

— Нет, нет! — воскликнула она. — Тебе незачем знать. Если ты узнаешь, будет еще хуже… А ведь мы и так вдоволь хлебнули горя с тех пор, как отца нет с нами… Вдруг кто-нибудь догадается… Нет, нет, это невозможно, я ничего не скажу. Нет, никогда, никогда!

И она разрыдалась так, что вся подушка стала мокрой от слез.

— Оставь ее, — сказала мать, — ты же знаешь, как она упряма. Ведь и из дому она ушла потому, что я стала допытываться. Она ничего не скажет, да, видно, это и к лучшему. Не хватает, чтобы и ты нажил себе неприятности.

Огюст не ответил. «Рано или поздно, — думал юноша, — я все выясню. И я убью этого человека, если он откажется ответить за то зло, которое нам причинил. Я здесь за отца, и отец будет доволен, когда узнает, что я поступил так же, как он сам поступил бы на моем месте».

И на другой день, и все следующие дни Огюст возобновлял расспросы, но Анжела упорно хранила тайну.

Между тем малютка росла и прекрасно себя чувствовала. Конечно, юная мать и ребенок были немалой обузой для семьи при ее скромном достатке, но никто на это не сетовал, напротив.

— Все устроится, — говорила Мадлена. — Господин Руссеран — ах, боже мой, какой он добрый! — справлялся об Анжеле, обещал взять ее обратно и платить по двадцати сантимов в час. Право же, ей везет не по заслугам. Хозяин сказал, что за Элизой присмотрят младшие сестры. Он все предусмотрел — сущий отец для рабочих…

Мадлена была прямо-таки растрогана, и Анжела очень рассердила мать, заявив, что не желает и слышать о заводе. Нет, нет, пусть ее режут на куски, но она ни за что туда не вернется.

— Да она просто лентяйка, бездельница! — сокрушалась мать. — Если бы она работала, мы как-нибудь сводили бы концы с концами. А вместо этого мы в долгу как в шелку, потому что она думает только о себе. Когда-то она была совсем другой! Боже, как она изменилась!

Анжела была внешне пассивной, но на самом деле волевой натурой. Поначалу она сносила упреки и брань; когда же чаша ее терпения переполнилась, она решила снова уйти из дому. Куда? Анжела сама не знала. Ей хотелось не быть в тягость родным, хотелось, чтобы Огюст со своим несносным любопытством оставил ее в покое. Если она не желает отвечать на расспросы, значит у нее есть на то основания. Мальчишка всего на год старше ее, нечего ему корчить из себя мужчину, он ей в конце концов надоел!

Однажды утром Огюста вызвали к хозяину. Кабинет г-на Руссерана мало чем отличался от прочих заводских помещений: в нем было так же грязно, так же скверно пахло.

Руссерану, высокому, толстому, крепко сбитому мужчине, было уже за пятьдесят. На его слащавом лице под нависшими веками блестели маленькие хитрые глазки. Губы у него были тонкие, лоб — широкий, щеки — полные и лоснящиеся. Мясистый нос изобличал в нем любителя пожить в свое удовольствие, а тяжелый подбородок, обрамленный красиво подстриженной седеющей бородкой, свидетельствовал о порочных наклонностях.

На заводе Руссеран, сам бывший рабочий, носил светлую блузу, простые деревянные башмаки и холщовый коричневый фартук, словом, одевался как самый настоящий труженик. Этот миляга Руссеран ничуть не важничал, несмотря на миллионы, нажитые чужим трудом.

Когда Огюст вошел в кабинет, хозяин читал только что полученное письмо.