— Нет, что ли, тут работы?

— Товарищи, — снова, как речь, начал молодой главный. — Каждый день мы снимаем с предприятий города и отправляем на Джегор сотни кадровых рабочих. Ни о чем другом не может быть и речи — только Джегор!..

«Будем тут до утра воздух языками лопатить!» сплюнул в сердцах Алексей Деннов.

Только что из армии, он еще заново не привык к гражданским спорам и чувствовал к ним благородное презрение человека, привыкшего к языку приказа и рапорта о выполнении.

Тем более что он уже заметил, как Гогот, взметнув на плечо свои мешок-сидор, пошел к машинам: две пары одинаковых глаз просвечивали невдалеке пелену дождя.

— Пойдем, Алешенька! — в лад подсказала Дуся. — Надоело мокнуть. Какая разница — Джегор или не Джегор, если вместе. Правда?

Не ответив ей, Алексей подхватил чемоданы и двинулся на свет фар.

Два грузовика с крытыми кузовами терпеливо и ровно басили включенными моторами. Смутно белели за стеклами кабин лица безмолвных водителей.

Закинув чемоданы в кузов, Алексей влез туда сам, подхватил маленькое, но весомое Дусино тельце, и они уселись в самой глубине у дребезжащей стенки. Сели и стали ждать. Ждать им пришлось не очень долго.

Гомон приблизился, задержался где-то рядом, потом раздвоился, и к ногам Алексея с Дусей полетели чемоданы. Продолжая высказываться на различный манер, люди полезли под фанерную крышу. Затруднительно рассаживались, толкались, менялись местами, как всегда забывая о том, что с первым поворотом колес всяк окажется на своем месте и дело разрешится к общему благополучию.

— Ни пуха ни пера! — прокричал там, внизу, промокший главный

— Пошел к черту, — вполголоса ответил кто-то обычая ради.

Двинулись. Вверх-вниз заплясала открытая корма фанерного кузова.

Отдалились, расплылись в мареве городские огни. С боков понеслись растрепанные черные очертания елок.

Вторая машина шла следом, щупая фарами колею. И в этом свете тонко серебрились частые нитки дождя.

Уже первые километры заставили пассажиров крепко задуматься о том, что их — километров — будет двести сорок. Машину швыряло и трясло. Надрывно выл мотор. Выл по-человечески, словно маясь зубами, и потому люди каждым нервом отзывались на его усилия.

Порой выпадал ровный участок. Шофер переводил скорость, и грузовик несся, вздымая позади колес широкие гребни воды. А потом опять шли колдобины и выбоины. Перед колдобиной водитель резко сбавлял скорость, машина замирала, будто над пропастью, — и тогда сзади надвигались фары идущей следом. Га-ах!.. — прихлынула к горлу душа. И отхлынула. Вскарабкавшись на бугор, грузовик снова, рывком, бросался вперед — и оставались далеко позади фары задней машины.

Трусили с боков черные лохматые елки, нудно одинаковые, бесконечной чередой. Лил дождь.

Дуся положила голову на плечо Алексея и уже вроде негромко похрапывала. И Алексей приник щекой к ее упругим, но мягким волосам, не смыкая глаз.

Некоторым в кузове тоже не спалось: красные точки цигарок бродили в темноте, то накаляясь, то притухая.

— Обманул, выходит, товарищ уполномоченный… — незлобно так, с усмешкой сказала одна точка.

Вторая, помедлив, ответила:

— Сугубов-то? Он может… Я с ним, между прочим, давно знакомый. В одном районе жили. Работал он там раньше директором конезавода… Однако не получилось у него с лошадьми. Не справился, значит…

Качало.

Только качало уже не грузовик на выбоинах колеи, а лодку.

Алексей круто повернул эту лодку носом к волне, бегущей от кормы парохода, опустил весла. Лодка взлетела… И Таня, Татьяна, ухватившись за борта, рассмеялась, икая от страха. На ней — густой венок из ромашек. Белая майка, под которой, ей-богу, ничего не надето — так отважно торчат сосцы. Руки и шея в золоте июльского загара.

Она смеется. Алексею же не до смеха: он глаз отвести не может от этой шеи, рук и майки.

— Татьяна, — задумчиво спрашивает он, — почему ты такая красивая?

— Чудак человек, — объясняет Таня, — я же в карамельном цехе работаю.

— Понятно. Но что, если ты меня разлюбишь?

— Не может этого быть. Я тебя одного люблю. И любила. И буду. Только мне пора Алешку кормить.

— Какого Алешку? — удивляется Алексей. — Алешка — это я.

— Ты, конечно… — говорит Таня. Встает на корму и сигает в воду.

Раз, два, три, четыре, пять… — считает Алексей.

Но из глубины выплывает один лишь ромашковый венок. Покачивается на волне. Татьяны же нет.

Алексей наклоняется и видит песчаное дно. Золотые солнечные змейки вьются по песку. Пескари не спеша, шажками плывут против течения. А Татьяны там нет.

Тогда он складывает рупором ладони и кричит:

— Таня! Татьяна! Вылезай, простудишься… Таня!

И просыпается от толчка. Чахлые елки мчатся обок дороги. Хлещет по фанерной крыше вода.

В темноте испуганно смотрят на него смуглые белки девушки. Но это вовсе не Татьяна. Ее зовут… Дусей зовут.

— Ты кого звал? — спрашивает она. — Приснилось?

— Приснилось… — глухо отвечает Алексей и плечом отстраняет от себя эту невесть откуда взявшуюся девушку.

Она обиженно молчит. Но тут же опять засыпает и снова роняет голову ему на плечо. При этом задевает щекой щеку Алексея, и он чувствует на ее щеке влажный след. Слезу.

Потом он снова проснулся.

Проснулся и стал соображать, где находится. Полка под ним не вздрагивала на стыках — значит, не поезд. Не швыряло из стороны в сторону на колдобинах — значит, не кузов грузовика.

Однако вокруг темень: глаз выколи — так же будет.

Вспомнил…

Кажется, они очень долго ехали, а потом приехали. Из дождя в дождь. Выглянул из крытого кузова — и сразу окатило. Кроме дождя, ничего не видно. Возле машины появились чьи-то карманные фонарики, но они ничего не освещали, кроме тонких струй воды…

— Добро пожаловать, — сказал чей-то простуженный голос.

Они пошли следом за фонариками. Оказались под крышей. Алексей не успел вникнуть в подробности и, почуяв сухое лёгово, свалился на него…

Теперь подробности начинали помалу проясняться. Сперва напротив выделился из темноты, засинел квадратик окошка. Потом квадратик поголубел — рассветало. И вместе с ним проступили на соседних лежанках разные предметы: простыни, подушки, рубахи и прочая белизна. Даже чьи-то две мослатые ступни, торчащие из-под одеяла, удалось разглядеть Алексею. Чьи же именно — еще не удалось.

Квадратик из голубого стал серым. Тогда Алексей увидел комнату с дощатыми стенами, печку-буржуйку, нары и два этажа. Мослатые ступни, как оказалось, принадлежали Степану Бобро, который сосредоточенно спал.

А через несколько минут сделалось уже так светло, что Алексей разглядел на ногах Степана слегка расплывчатые буквы. Принапрягши свое гвардейское зрение, Алексей прочел на одной ноге: «Мы устали», а на другой: «Отдохнем».

Он от удивления чихнул, и тотчас ноги застенчиво улизнули под одеяло.

Алексей поднялся с лежанки, повертел ноющей от всяких неудобств шеей и открыл дверцу дощатой комнаты.

Дождь прекратился, но, должно быть, временно: лохматые тучи курились низко, прямо над вершинами влажного леса. Лес выглядел пестро и необыкновенно: зеленые елки стояли вперемежку с елками желтыми, канареечной желтизны. Желтые елки вообще-то не елки, а лиственницы, готовые сбросить на зиму свою хвою, но Алексей не знал, что это лиственницы.

Отойдя шага два, он обернулся, чтобы полюбоваться домом, в котором спал эту ночь. Но дома не оказалось. Вместо дома стояла деревянная будка — тракторный вагончик. Не на колесах, а на полозьях — так его можно таскать круглый год, и по снегу, и по грязи.

Еще десяток вагончиков выстроился но обочине дороги. И в некоторых из них уже пробудилась жизнь.

— Разве это дома? — набирал силу голос Рытатуевой. — Это не дома, а халабуды! Так бы и писали в бумажке: «Предоставляются халабуды». Брехуны паршивые, чтоб вас…

Она бомбой вылетела из своего вагончика, подтягивая на ходу розовые резинки чулок. За ней выбрался Иван-второй, еще несколько человек. Все — с лицами обиженными, докрасна раскаленными рытатуевской агитацией.