Не о строительстве домов, а о строительстве человеческих душ и характеров этот рассказ, посвященный молодому поколению нашей страны. Только что окончивший десятилетку Игорь, вопреки желанию матери, мечтающей для сына о карьере актёра, идёт работать слесарем. И вопреки «возвышенным» надеждам матери любит простую девушку, работницу типографии Лизу. В столкновениях с консервативными, мещанскими взглядами на жизнь определяются и воспитываются характеры, молодых людей. Естественным завершением всей истории является решение Игоря ехать на строительство домов и решение Лизы последовать за ним.

Автор рассказа — пермский писатель Лев Николаевич Правдин. Родился он в 1905 году в селе Заполье, под Ленинградом, мать и отец его — сельские учителя. Окончил среднюю школу в Бузулуке. Писать стал очень рано. Начало литературной деятельности прочно связано с работой в газетах. В 1924 году в издании куйбышевской (тогда самарской) газеты вышла его пьеса «Обновил», затем в Куйбышеве вышли его повести «Трактористы» (1928), «Золотой угол» (1930), роман «Счастливые дороги» (1931), две детские книжки, повесть «Апрель» (1937). В 1955 году в Пермском книжном издательстве вышла первая часть романа «На севере диком», в 1957 году—роман «Новый венец», в 1958 году — отдельным изданием рассказ «На восходе солнца».

Когда по вечерам жена инженера Юртаева играет на пианино, все в доме открывают окна и слушают музыку, трепетную и прозрачную, как весенняя листва на тополях.

И Лиза Гурьева, которой трудно посидеть на месте хотя бы полчаса, и даже Игорь, утверждающий, что он не любит музыки, затихают на крыльце.

Игорь не любит музыки, и по весьма веским причинам, поэтому, когда Захар Кызымов зовёт его в свой гараж, он охотно присоединяется к нему.

Инженер живёт в мезонине. Когда жена играет, он в полосатой пижаме выходит на балкон и, сидя на перилах, слушает музыку и курит.

Мягкий свет из окон его квартиры дрожит на тополях и бледными пятнами ложится на подорожную мелкую травку.

Двор велик, как и все дворы старых домов. Вдоль заборов, даже там, где сложены поленницы дров, оставшихся от зимы, растут могучие лопухи.

Справа, почти от самых ворот, вдоль деревянного ещё крепкого высокого забора пышно разрослась сирень. Она только что отцвела и стоит тихая, усталая после своего буйного душистого праздника, и запах цветения ещё таится в густой сочной листве.

Из сарайчика в углу двора, где стоит «москвич» Захара Кызымова, доносится запах бензина — чудесный запах вольного ветра, дальних дорог, розовой от ранней зорьки реки, на которой тихо подрагивают поплавки, запах росы и смолы соснового бора. Незабвенные запахи выходных блаженств вольных людей — охотников и рыболовов.

Инженер с высоты своего балкона смотрит на таинственно мерцающий тёмный двор и вздыхает. В последний раз ездил он с Захаром Кызымовым на рыбалку в прошлом году. Нет, пожалуй, раньше… Ездил он на рыбалку ещё до организации совнархозов, когда не был прикован к своему кабинету незримой деловой цепью…

Жена играет что-то радостное, возбуждающее бодрые весёлые мысли, а Юртаев снова вздыхает и закуривает новую папиросу.

В лужице около водоразборной колонки молоденький месяц обмывает серебряные свои рожки. Недалеко от колонки кверху брюхом лежит цинковое корыто.

Вся эта картина — и тёмный, поросший мелкой травкой, припорошённый светом месяца двор, и отражение месяца в воде, и это корыто, тускло поблескивающее и похожее на щит, брошенный в подзаборные лопухи неведомым богатырём, — вдруг почему-то напомнила последнюю встречу с другом детства Олегом Гурьевым.

Это случилось год тому назад, когда Олег, оперный актёр, приезжал в родной город на гастроли. Он тогда стоял на сцене, изображающей поле битвы, и пел: «Зачем же, поле, смолкло ты и поросло травой забвенья…»

Дружба Юртаевых и Гурьевых шла из поколения в поколение: дружили деды, дружили отцы.

В знак дружбы и построились вместе: один дом на две семьи. Все они работали на станкостроительном, вместе поднимали завод после разрухи, осваивали новую технику и ещё до войны начали выпускать станки-автоматы всему миру на удивление. Во время войны все Гурьевы и Юртаевы работали на заводе и жили как бы одной семьёй.

Дом был одноэтажный, с мезонином и небольшой застеклённой верандой. Бревенчатые стены по фасаду обшиты тёсом, наличники окон и карнизы украшены вычурной резьбой. Всё это потемнело от времени, обветшало, как и во всех зданиях, переживших свой век.

Большую часть дома, три комнаты, занимает семья Гурьевых — Василий Васильевич с женой Серафимой Семёновной и дочкой Лизой.

Остальные комнаты Гурьев сдаёт. В одной, большой, ещё во время войны поселилась директор кафе Мария Ивановна Платонова с сыном Игорем, в другую лет пять тому назад въехал Захар Кызымов, душа-человек и технорук какой-то захудалой артели.

Из общей кухни в мезонин ведёт старая лестница, ступеньки которой скрипят, каждая на свой лад, издавая такие звуки, какие издают пластинки детского ксилофона, если по ним тихо ударять молоточками. Все в доме с лёгкого слова Кызымова называют лестницу «бандурой».

Две комнаты мезонина занимает инженер Юртаев с женой Мариной Михайловной и пятилетним сыном Юркой, которого недавно бабушка увезла погостить к себе в Ленинград.

Юртаев тихо напевает:

— И поросло травой забвенья…

Но жена играет что-то совсем непохожее на то, о чём думает Юртаев. В её музыке столько торжествующей силы, что инженер сбивается и больше не пытается спеть то, о чём он подумал, глядя на тёмный пустой двор.

Он думал о дружбе, которая поросла травой забвенья.

Во время войны жила в мезонине дома — его все называли гурьевским — эвакуированная из Ленинграда оперная актриса с дочерью красой-девицей Мариночкой. И Олег Гурьев и Юртаев, тогда ещё мальчишки-подростки, дружно, как и всё, что они до тех пор делали, влюбились в неё. BiMeere провожали её, вдвоём рвали для неё сирень и, подсаживая один другого, потихоньку, чтобы никого не разбудить, складывали букеты на Маринином подоконнике.

Олег увлекался музыкой. Всё собирался отец купить ему баян, да так и не купил. А потом оказалось—баян не нужен. Открылся у Олега голос, мальчишески ломкий, но Мариночкина мать услыхала в нём то, что другие услышали только через много лет, и начала учить его. Кончилась война, актриса с Мариночкой возвращались в Ленинград, Олег уезжал с ними.

На вокзале Юртаев говорил заплаканной Мариночке:

— Ты увозишь с собой моё сердце.

Ему в то время шёл двадцатый год, он уже учился в институте, и ему казалось, что впервые с сотворения мира так красиво и необыкновенно объясняются в любвя. Ей это тоже казалось, и, задыхаясь от слёз, она ответила:

— Я всю жизнь буду помнить о тебе.

Но как-то через год Серафима Семёновна, мать Олега, похвасталась: «Олежка хочет на Мариночке жениться». И тут же Юртаев получил письмо: «Все против нас: Олег, мама, вся моя родня — знаешь, какая это сила. Мне трудно».

Юртаев поехал в Ленинград, женился на Мариночке против воли всей её родни и вернулся в свой город доучиваться. Марина Юртаева тоже продолжала занятия — в консерватории. Отец и мать Олега отвернулись от Юртаева. Вековая дружба дала трещину. Кроме того, Василий Васильевич никак не мог привыкнуть к мысли, что дружок его сына босоногий мальчишка Юртаев, окончив институт, сделался инженером, хозяином цеха, где он — старый рабочий — был мастером.

Инженер Юртаев с высоты своего балкона видит тёмный двор, слегка посеребрённый хрупким светом тоненького месяца, и в глубине двора открытую дверь гаража. Из гаража падает на двор четырехугольник яркого света, и на нём, как на ковре, сидит Кызымов, свесив с колен испачканные машинным маслом руки с пухлыми ладонями. Свет из гаража освещает его круглое и тоже будто смазанное маслом лицо, гладко бритую голову, жирные плечи и грудь, обтянутую красной майкой. Он сейчас похож на какого-то блестящего толстого восточного идола, восседающего в храме.