Тут пошли всякие споры, никто не, хотел вставать в ворота, и, наконец, учитель, который был нашим тренером, сказал: «Что ж, ему придется играть на краю, так что ты, Ронни, вставай на его место». И я встал.

Иногда на нашей игровой площадке я ради смеха стоял в воротах, когда мы играли теннисными или крикетными мячами (как и все, я неплохо играл в крикет), но чтобы вот так, во время настоящего матча — никогда. Помню; какими гигантскими мне показались те ворота и каким маленьким — я сам. Там даже не было сетки, от чего становилось еще неуютнее. Первый удар пришелся в перекладину. Это было забавно, я отлично помню, как мяч пролетел надо мной, и я подумал, что это нечестно — как мог я дотянуться до него?! — потом шлеп! и мяч опять пронесся над моей головой, и у меня было столь же мало шансов поймать его, как и в первый раз. Ужасное чувство беспомощности, как в кошмарном сне. Посла этого я в течение нескольких лет, пока не начал расти, молился по ночам, чтобы Бог сделал меня хоть чуть-чуть повыше, и всеми способами пытался вытянуть свое тело.

Мой отец всегда старался поддержать меня. Помню, как он приходил по утрам после разноса утренних газет, садился в своей форме почтальона возле камина и говорил: «Рон, ну ведь был же Гарри Хибс, правда?» И мы слушали историю про Гарри Хибса, про то, каким великим вратарем он был, и про то, что его рост был всего пять футов девять дюймов. «А какое умение выбирать позицию! — любил говорить мой старик. — Это то, что тебе нужно, Рон. Для вратаря это важнее всего на свете. Про Хибса всегда говорили, что соперники бьют прямо в него, но это потому, что он правильно выбирал позицию. Он всегда, всегда находился в нужном месте».

И я думал про себя, что, может быть, буду таким, как Гарри Хибс, с ростом пять и девять и умением выбирать позицию. И еще отец часто говорил: «Не забывай, низом бьют так же часто, как и верхом, и чем выше вратарь, тем труднее ему нырнуть вниз», и это вдохновляло меня. Единственная проблема в то время состояла в том, что я не мог себе представить, что когда-нибудь дорасту до пяти и девяти. Тогда во мне было пять и один или пять и два, и, если бы я мог быть уверен, что скоро достигну пяти и девяти, я был бы счастлив. А уж если бы мне сказали, что со временем вырасту до пяти и десяти с половиной, я бы, наверное, с ума сошел от счастья. Вообще-то я слышал, что где-то собираются придумать такую штуку, с помощью которой доктора могли бы каждому говорить: этот парень будет ростом шесть футов, а этот — пять и три. Жаль, что во время моего детства таких штуковин не было. Хотя, наверное, это лучше для тех, кто не вырастет больше, чем на пять и три. Так у них по крайней мере есть несколько лет, в течение которых они могут хотя бы мечтать о том, что вырастут.

Итак, я стоял одиноко в воротах на чужом поле в Скрабсе в ужасно холодный, промозглый день, под ногами было сплошное месиво, а этот мяч летал над моей головой туда и обратно, словно меня и не было вовсе. В довершение ко всему я был вынужден надеть свитер нашего вратаря, а он был мне чудовищно велик. Я закатал рукава, но все разно он висел на мне как мешок. Было холодно, я чувствовал себя отвратительно и злился, что все показывают на меня пальцами, ведь это же гнусно — показывать пальцем на такого маленького парня, как я.

Поначалу ничего не происходило, я просто стоял и трясся, жалея себя, как вдруг та команда пошла в атаку, и ее центрфорвард вырвался вперед, а наш центрхав, который уже не мог его достать, закричал: «Давай, Рон, выходи из ворот!» Тот парень, наверное, думал, что точно забьет, ведь перед ним был всего один малыш, да и я, признаться, думал точно так же. Я стал выходить, как мне кричали, а он — весьма здоровый малый — несся, как ураган. И вдруг я нырнул за мячом так, словно это было самое обычное дело, и никто, наверное, не был удивлен больше, чем я сам, когда осознал, что мяч прижат к моей груди. Все заорали: «Здорово, Ронни, молодчина!», а я встал, весь облепленный грязью с ног до головы, и выбил мяч ногой так далеко, как только мог, что на самом деле было вовсе недалеко.

Так я и не пропустил тогда, даже спас ворота еще раз или два, и в итоге мы выиграли. С этого момента я стал вратарем. Никто не спрашивал, хочу я или нет, все как-то естественно восприняли это, и я вместе с ними. Что же до того парня, который раньше стоял в воротах, то когда он поправился, его поставили на мое место, как это обычно делается в школьном футболе. Но хотя я стал вратарем, во время игры я очень редко считал себя им. В воображении я по-прежнему был Джимми Гривсом — маленьким игроком, снующим между верзилами и забивающим голы. И это, наверное, было логично, учитывая мой рост. На игровой площадке я не вставал в ворота, потому что мне не нравилось или не очень нравилось. Правда, иногда я мог получить некоторое удовольствие от этого — при условии, что было тепло и не очень много ударов верхом, — но все же мне было гораздо приятнее забивать.

Думаю, переломный момент наступил, когда меня взяли в сборную нашего района. До этого из нашей школы в нее входил только один парень — центрфорвард, и когда я услышал, что пригласили и меня, то поначалу подумал, что это шутка, а потом, если честно, воспринял это без особого восторга. Ведь в тот момент я осознал, что моя судьба определена. Я был вратарем, нравилось мне это или нет, и если уж собирался чего-либо добиться в футболе, го это могло случиться только в воротах — ничего другого мне дано не было.

Мы играли в Хаммерсмитских Школах, и, думаю, у нас неплохо получилось: кажется, была ничья, или мы проиграли один мяч — что-то вроде этого. Единственное, что я помню — как отбил пенальти, а для вратаря только это, наверное, может по удовлетворению сравниться с забитым голом для полевого игрока. Тот пенальти я помню отлично. Парень, пробивший его, был правшой — у меня уже появилась привычка внимательно наблюдать за игроками. — и до этого он уже несколько раз бил по воротам довольно сильно. Раз он правша, то скорее всего должен был бить в правый от меня угол — стандартный крученый удар. Когда он начал разбегаться, я уже знал, что он ударит именно туда, по-другому было просто невозможно с того угла, под которым он приближался к мячу. Удар у него получился не очень уж хорошим, к тому же не дальше, чем на ярд от меня, и я бросился за мячом и поймал его. После этого меня приглашали на все оставшиеся игры сезона.

Итак, я стал вратарем и когда ходил с отцом или с ребятами на «Стамфорд Бридж», то всегда садился за воротами, чтобы увидеть что-то такое, чему можно было бы научиться. Джимми Гривс ушел, поэтому было не так трудно начать поклоняться Бонетти. Его называли «кот», и, по-моему, эта кличка ему здорово подходила. Он мог, как кот, подпрыгнуть на фантастическую высоту, а потом приземлиться так, будто был сделан из каучука.

Он был довольно высок, но не слишком, и худощав. Все, что он делал, ему удавалось — потому что он был быстр и смел. Думаю, если я кого и копировал, то только его, и это было, с одной стороны, хорошо, а с другой — не очень.

Дело в том, что Питер принадлежал к особому типу вратарей, очень редкому для Англии, где тяжелые поля и все такое и где все очень жестко играют против голкиперов. Он был континентальным вратарем, чего можно было бы ожидать, потому что хоть он и родился в Англии, его родители приехали с континента, как нетрудно догадаться по его фамилии. И еще одна штука в том, что если раньше я был невысоким и худым, то сейчас я довольно здоровый парень, и если кто и должен был быть для меня образцом, так это Гордон Бенкс, а никак не Питер. И все же я не жалею об этом: мне многому удалось научиться, наблюдая за ним, и если кое-кто из болельщиков спешил списать его за то, что он был слишком вспыльчив, то я понимал, что это часть его самого: да, он рисковал, иногда неудачно, но если бы он поступал иначе, то ему не удавались бы те блестящие броски, а которых он отбил немало мячей, чаще всего считавшихся безнадежными для вратарей.

Когда у тебя есть такой пример для подражания, как Питер Бонетти, становится приятнее от мысли, что ты вратарь. Можно увидеть в этом что-то особенное, почувствовать себя не просто последней пинией обороны, человеком, которого всегда обвиняют в пропущенном голе, который не может совершить ошибку без того, чтобы она стала фатальной. Я даже начал вставать в ворота на нашей игровой площадке, хотя на тамошнем твердом покрытии быть Питером Бонетти оказалось весьма больно. С верхними мячами все было в порядке, но рано или поздно забываешься и ныряешь за нижним. Иногда я приходил домой весь в ссадинах. Но в целом, думаю, вратарствование на игровой площадке принесло мне много пользы, оно закалило меня для будущего. Потому что в английском футболе вратарь должен быть закаленным, место в воротах — для мужчины. Иногда, играя за границей, я просто завидовал этим континентальным вратарям, тому, как их оберегали, словно каких-то божков. Там легко быть вратарем; по крайней мере куда легче, чем здесь, и это еще один повод для восхищения Питером Бонетти, ведь он умудрялся играть по-континентальному в тех условиях, где нет ни малейшего намека на охрану, которую имеют континентальные вратари.