Полное изнеможение овладело им. Он сидел на тротуаре, опершись спиной о тумбу, и смотрел на пролом, ожидая погони.

Внезапно луч света скользнул по мостовой, по стенам домов. Крайнев повернул голову и увидел силуэты танков, показавшихся в конце улицы. С этой стороны он их никак не ожидал.

Крайнев быстро переполз улицу, проскользнул в чью-то калитку и остался лежать на земле у ворот.

Танки, лязгая гусеницами по мостовой, давно уже прошли мимо, а он все еще лежал и не мог заставить себя подняться.

Наконец он встал, прошел в глубь двора и через отверстие в заборе проник в парк. Здесь он вспомнил, что дом, в котором он живет, тоже примыкает к парку, и направился в свою квартиру.

Бесконечными вереницами двигались эшелоны. Одни из них — со станками, турбинами, комбайнами, моторами, тракторами, подъемными кранами, сеялками, частями огромнейших машин, железными конструкциями, с понурыми и притихшими людьми — шли на восток. Другие — с орудиями, самолетами, машинами, зарядными ящиками, танками, походными кухнями и с шумливыми бойцами — на запад.

Эшелоны, двигавшиеся на запад со скоростью курьерских поездов, неслись мимо запруженных вагонами станций, мимо всегда сонных, а теперь разбуженных полустанков. Порой они двигались одновременно по обоим путям, и встречное движение замирало.

Тогда люди, направлявшиеся на восток, располагались биваками, готовили пищу, и станции тонули в дыму костров, словно огромные таборы.

Железнодорожные пути обрастали золой, нечистотами, разбитыми вагонами и паровозами. Около станционных зданий вырастали наспех насыпанные могильные холмики, но с каждым днем все больше эшелонов проходило на восток.

Люди ехали в классных вагонах, теплушках, в наскоро оборудованных «пульманах» и «хопперах», на платформах под защитой навесов и шалашей из железнодорожных щитов и досок, накрытых иногда одеялами, а чаще соломой. Многие ехали просто под открытым небом на крышах вагонов, на тендерах, на ящиках с грузами.

Большинство людей двигалось организованно, зная, что их ждет работа на заводах, в лесных поселках Урала, в степях Казахстана, в тундре; другие ехали в одиночку, не зная, куда едут, но не сомневаясь в том, что они понадобятся.

Шло небывалое гигантское переселение сел, заводов, городов. Казалось, что весь Советский Союз поднялся на колеса и двигался — одна часть на восток, другая — на запад.

Сначала Елена думала, что только воинские эшелоны идут по строго определенному, продуманному графику, но уже через несколько дней она поняла, что и движение на восток управляется чьей-то единой волей. В первую очередь пропускались эшелоны с людьми, во вторую — все остальные. Порой ей даже становилось совестно: их состав, заполненный стариками, женщинами, детьми, оставлял далеко позади эшелоны с оборудованием, в котором остро нуждались заводы на востоке. И в эти суровые дни оставался незыблемым основной принцип советского строя — прежде всего забота о человеке.

В вагонах становилось все теснее и теснее: ежедневно появлялись мужчины, догнавшие свои семьи. Каждый раз, слыша радостные восклицания, которыми их встречали, Елена замирала в ожидании: не Василий ли? Но его не было, как не было и всех тех, кто остался взрывать завод.

Вновь прибывшие сообщали тревожные вести о внезапном захвате города, и Елена заметно погрустнела. Притихли и малыши. Виктор все реже спрашивал, скоро ли они вернутся в свою квартиру. Вадимка все меньше приставал с расспросами об отце.

Постепенно в эшелоне налаживался своеобразный дорожный быт. Отцы семейств с утра исчезали в поисках продуктов и возвращались нагруженные всякой снедью. Одинокие — как больно стало Елене, когда ее занесли в этот список, — снабжались из запасов провизии при эшелоне.

Порой в вагоне вспыхивали ссоры, и Елене казалось странным, что люди, столько потерявшие, могли вздорить из-за мелочей, из-за кастрюльки, из-за очереди на приготовление пищи.

Люди собирались в дорогу по-разному: одни взяли лишь самое необходимое, другие приволокли в вагон все, что успели захватить. В зависимости от этого они устраивали теперь свой быт.

Макарова собиралась в дорогу без чьей-либо помощи, у мужа едва хватило времени усадить семью в вагон и наскоро с ней проститься. Теперь Елена понемногу начала понимать, что значат те мелочи, которых она не захватила. Не было посуды, и ребята оставались без молока. Наблюдая за жизнью вагона, она заметила, что таких, как она, оказалось немало. Мария Матвиенко, скромная молодая женщина, испытывала те же затруднения, и Пахомовой было не легче.

На одной из остановок, — а эшелон больше стоял, чем двигался, — Елена предложила пустить в общественное пользование все топоры, кружки, бутылки, кастрюли. Без ворчания и споров не обошлось, но в конце концов меньшинство подчинилось большинству, и этот вопрос был улажен.

Дальше стало еще легче. На стоянке, когда Елена вышла с ребятами из вагона, к ней подошел суровый на вид старик в овчинном тулупе.

— Ваши дети? — спросил он, насупив седые брови.

— Мои, — удивленно и немного встревоженно ответила Елена, не понимая, что ему надо.

— И этот ваш? — Старик кивнул на Вадимку.

— И этот мой!

— А не Сергей Петровича это сынок?

Елена смутилась:

— Да, Сергея Петровича.

— Ну то-то же! — Старик усмехнулся и ушел, оставив Елену в состоянии смутной тревоги.

На другой день он появился снова, кряхтя, залез в вагон по подвесной железной лестнице и поставил на нары литр молока и небольшую корзину с яблоками.

— Кто вы? — растроганно спросила Макарова.

— Дед, — улыбнувшись, ответил Дмитрюк. — Вы ему матерью теперь приходитесь, ну, а я дедушкой придусь.

— Мама, а это не дед-мороз, только без бороды? — громко спросил Виктор после того, как Дмитрюк ушел.

В вагоне рассмеялись, а Дмитрюка с тех пор стали звать дедом-морозом.

Старик появлялся ежедневно. Где и как он добывал молоко — никто не знал, но было ясно, что доставалось оно ему нелегко.

Однажды он появился уже вечером, сконфуженный и злой.

Молоко в бутылке створожилось, и Дмитрюк вынужден был рассказать, что купил его рано утром в далеком селе, опоздал на станцию и отстал от эшелона. Ему удалось кое-как догнать своих, забравшись на паровоз санитарного поезда.

У Марии Матвиенко тоже нашелся свой дед-мороз. Правда, у этого «деда» не было ни бороды, ни усов, и глаза его глядели молодо, почти по-мальчишески, но свои обязанности он выполнял не хуже Дмитрюка. Это был Шатилов. Увидев Марию на одной из остановок, он всерьез взялся ей помогать и даже перебрался в вагон, к величайшему неудовольствию остальных. Шатилов быстро расширил круг своей деятельности, взяв под опеку и детей Пахомовой. В вагоне сразу успокоились.

Дмитрюк сердито сопел, когда видел, что проворный Шатилов возвращается с более богатой добычей, чем он, и мастер вынужден был делиться с дедом, чтобы не обижать его.

На небольшом полустанке, где, по всем признакам, предстояло задержаться надолго — воинские поезда шли опять по обоим путям, — начальник эшелона, бывший работник заводского профессионального комитета, однорукий, пожилой, по юношески бодрый человек, собрал у паровоза всех мужчин-одиночек. Их оказалось около семидесяти, и, чтобы всем было слышно, начальник взобрался на лестницу паровозной будки.

— Дмитрюка вы все знаете? — спросил он, держась рукой за поручни.

— Знаем, — ответили некоторые.

— А Шатилова?

— Знаем, — ответили все. Кто на заводе не знал Шатилова, если не в лицо, то понаслышке!

— Почему их обоих во втором вагоне зовут дедами-морозами, знаете?

Этого никто не знал, и начальник рассказал, почему Дмитрюка и Шатилова зовут дедами-морозами. Потом, упершись плечом в поручни лестницы, он достал список женщин с детьми, ехавших без мужей, прочитал его и предложил взять шефство над этими женщинами.