Наконец шевалье настиг маркизу, остановил и, несмотря на ее крики, втащил в ближайший дом и захлопнул дверь, тогда как аббат остался на пороге с пистолетом в руке, угрожая вышибить мозги всякому, кто осмелится к нему подойти.

Дом, в котором оказались шевалье и маркиза, принадлежал некоему г-ну Депра; сам он в этот час отсутствовал, но у его жены собралось несколько подруг. Продолжая бороться, маркиза и шевалье ввалились в комнату, где находилась вся компания, а так как многие из присутствующих бывали у маркизы, то тут же вскочили и бросились ей на помощь, однако шевалье принялся их отталкивать, повторяя, что маркиза сошла с ума. В ответ на эти слова, которые с виду походили на правду, маркиза молча указала на свою обожженную грудь и почерневшие губы, после чего принялась ломать руки и кричать, что ее отравили и она погибнет, если кто-нибудь немедленно не принесет молока или хотя бы воды. Тогда жена протестантского пастора по имени г-жа Брюнель сунула маркизе в руку коробочку с укрепляющим средством, и та, пока шевалье не видел, поспешно проглотила несколько кусочков, а какая-то другая женщина дала ей бокал воды. Но едва маркиза поднесла его к губам, как шевалье разбил его о зубы несчастной, так что осколок стекла поранил ей губы. Тут все женщины как одна набросились было на шевалье, но маркиза, не желая, чтобы он разъярился пуще прежнего, и надеясь как-то умилостивить его, попросила оставить их одних; собравшиеся уступили и перешли в другую комнату, тем более что шевалье тоже настаивал на этом.

Едва они остались с глазу на глаз, как маркиза, прижав руки к груди, упала перед шевалье на колени и самым жалобным тоном, на какой только была способна, принялась умолять:

— Шевалье, милый мой брат, неужто вам не жаль меня, ведь я всегда была с вами так ласкова и даже сейчас готова пролить ради вас свою кровь? Вы же знаете: все, что я говорю, — не пустые слова, так почему же вы так обращаетесь со мной, разве я этого заслуживаю? А что скажут люди о ваших поступках? Ах, братец, что за несчастье — терпеть от вас такую жестокость! А между тем, если вы сжалитесь надо мной и сохраните мне жизнь, то — небом клянусь! — я никогда не вспомню о случившемся и всю жизнь буду считать вас своим защитником и другом.

Внезапно маркиза с громким воплем вскочила на ноги и прижала руку к правой стороне груди: пока она говорила, шевалье незаметно вытащил из ножен свою короткую шпагу и, пользуясь ею, как кинжалом, нанес женщине удар в грудь. За первым ударом последовал второй, пришедшийся в ключицу, которая не дала клинку войти в тело; маркиза с криками: «На помощь! Убивают!» — бросилась к дверям гостиной, куда удалились все присутствующие. Но пока она бежала через комнату, шевалье нанес ей еще пять ударов в спину — он успел бы и больше, однако на последнем ударе шпага сломалась. Этот последний выпад был настолько силен, что обломок клинка остался торчать в плече, а маркиза упала ничком на пол, и вокруг нее тотчас натекла лужа крови.

Шевалье решил, что с нею покончено, и, услыхав шаги бегущих на помощь женщин, бросился вон из комнаты. Аббат все еще стоял на пороге дома с пистолетом в руке, брат потянул его за собой и, поскольку тот колебался, проговорил:

— Бежим, аббат, дело сделано.

Не прошли они и нескольких шагов, как отворилось окно: женщины, нашедшие маркизу при смерти, принялись звать на помощь. Услышав их крики, аббат остановился как вкопанный и, дернув шевалье за рукав, осведомился:

— Как же так, шевалье? Раз зовут на помощь, значит, она не мертва?

— Проклятье! Иди и погляди сам, — ответил шевалье, — я сделал достаточно, теперь твой черед.

— Вот дьявольщина! Хорошенькое дело! — воскликнул аббат и бросился в дом.

Он ворвался в комнату в тот момент, когда женщины, с большой осторожностью подняв маркизу — она была так слаба, что сама не могла им помочь, — пытались уложить ее на кровать. Расшвыряв их в разные стороны, аббат приставил пистолет к груди умирающей, но в тот миг, когда он нажимал на собачку, г-жа Брюнель — та самая, что дала маркизе укрепляющее снадобье, — ударила рукой по стволу, и пуля, миновав цель, угодила в потолочный карниз. Тогда аббат взял пистолет за ствол и рукояткой с такой силой ударил по голове г-жу Брюнель, что та покачнулась и чуть не упала; аббат попытался было повторить удар, но женщины накинулись на него и, осыпая градом проклятий, объединенными стараниями вытолкали за дверь. Воспользовавшись темнотой, убийцы бежали из Ганжа и к десяти вечера были уже в Обена, отстоящем в лье с лишним от города.

Между тем женщины продолжали хлопотать вокруг маркизы: как мы уже говорили, они хотели положить ее на кровать, но этому мешал торчащий из спины обломок шпаги; как они ни бились, им никак не удавалось вытащить его — так глубоко он застрял в кости. Тогда маркиза сама посоветовала, как следует поступить: она встанет спиною к кровати, и женщины будут ее держать, а г-жа Брюнель усядется на постель, упрется коленями ей в спину и, крепко взявшись обеими руками за обломок, дернет что есть сил. Попытка увенчалась успехом, и маркизу наконец уложили в постель; это произошло около девяти вечера, то есть вся кровавая трагедия длилась почти три часа.

Тем временем судьи города Ганжа, которым сообщили о происшедшем, поняли, что совершено преступление, и сами отправились к маркизе в сопровождении стражников. Как только они вошли в комнату, она, собравшись с силами, приподнялась на постели и, стиснув руки, стала просить у них защиты, поскольку очень боялась, что кто-нибудь из убийц вернется; судьи же, успокоив несчастную, поставили стражников у всех входов в дом, спешно послали в Монпелье за лекарем и хирургом, а также сообщили барону де Триссану, великому прево[9] Лангедока, о совершенном преступлении и передали ему имена и приметы злодеев. Тот немедля выслал людей на поиски, однако было уже поздно: аббат и шевалье провели ночь в Обена, обвиняя друг друга в ротозействе и чуть не подравшись, и еще до света сели на судно в Гра-де-Палаваль, что неподалеку от Агда.

Маркиз де Ганж пребывал в Авиньоне, где судился со своим слугой, укравшим у него двести экю, когда до него дошла страшная весть. Выслушав рассказ гонца, он сильно побледнел, после чего, разъярившись на братьев, поклялся собственноручно им отомстить. Но как его ни беспокоило состояние маркизы, в путь он отправился лишь на следующий день после полудня, а до этого успел повидаться с несколькими авиньонскими друзьями, но ни слова не сказал им о происшедшем.

Прибыв в Ганж только через четыре дня после покушения, он отправился в дом к г-ну Депра и попросил провести его к жене, которую добрые монахини уже предупредили о приезде мужа; узнав, что он здесь, маркиза тотчас же согласилась его принять, и он вбежал к ней в комнату, рвя на себе волосы, заливаясь слезами и вообще всячески демонстрируя свое глубочайшее отчаяние.

Маркиза встретила супруга как всепрощающая жена и умирающая христианка. Когда она лишь слегка упрекнула его, что он ее забыл, маркиз тихонько пожаловался на это одному монаху, и тот тут же передал его жалобу маркизе; тогда она, в тот момент, когда комната была полна людей, подозвала мужа к своей постели и, публично извинившись перед ним, попросила не придавать значения ее словам, которые могли его оскорбить, — она, дескать, сказала их в минуту страданий, а вовсе не желая нанести урон его чести.

Однако, оставшись с женою с глазу на глаз, маркиз решил воспользоваться встречей и убедить маркизу отменить заявление, сделанное ею перед должностными лицами в Авиньоне, поскольку ее душеприказчик и его чиновники отказались зарегистрировать новое завещание, которое она составила в Ганже по настоянию аббата, а тот сразу же переслал его брату. Но в этом вопросе маркиза проявила твердость и заявила, что деньги предназначены детям, а они для нее — самое святое в жизни, и что ничего нового к сказанному в Авиньоне она добавить не может, поскольку именно там она объявила свою истинную и последнюю волю. Несмотря на отказ, маркиз остался подле супруги и заботился о ней, как преданный и внимательный муж.