— Приезжайте, говорит, в любое время, вы, говорит, наша надежная стена и опора…

— Так и сказал?

— Ну! А зять Станислав…

— Сиди, Егорович, со своим зятем, — сказал Лешка. — Адрес-то как нашел?

— Улица Лассаля, семьдесят семой дом.

— Лассаля?

— Ево.

— Семьдесят семой? — Да.

— С железным зубом?

— С железным. Это кто?

— Да зять-то?

— С железным, верно. Лешка фыркнул:

— Ну, знаю я твоего зятя. В вытрезвителе вместе спали. Ой, не могу…

— Не скажи. — Егорович вспомнил, какую ночь провел он на скрипучей зятевой раскладушке. — Парень самостоятельный.

— Самостоятельный… Ну и ну! — хохотал Лешка.

— Рыжики-то продали? — спросила Настасья, словно выручая Егоровича.

— Рыжики-то не продали… — сказал Егорович, а Лешка продолжал хохотать.

— А гармонью-то купили? — опять спросила Настасья.

Лешка перестал смеяться.

— Гармонью можно и дома купить. Либо в другой раз, вот после сенокоса опять поеду.

— Нет, я дак больше не ездок, — сказал Николай Иванович. — Ни до сенокосу, ни после сенокосу. Я и эти три ночи по гроб доски помнить буду.

— Зять Станислав… Добро, ладно, хорошо. — Егорович замолчал, покосившись на Лешку.

— А я не могла с деньгами расстаться, гребенку не купила.

— Чего же не купила-то, взяла бы да и купила, — откликнулся Лешка.

— Купить! Где купила-ти! Купила-ти кобыла заступила

— Ну а богу-то намолилась? — допытывался Лешка. — Довольна?

— Ой, унеси водяной, тоже больше не поеду. И служат не так, и поют все не по-прежнему. И поп-то молоденький Табаком от него несет, как из трубы.

— Курит?

— Курит, видно, — сказала Настасья

— Добро, ладно, хорошо, — заключил Егорович. Пароход плыл домой.

Я дочитываю последнюю страницу, раздвигаю занавески и гашу лампу. Настасья в той половине дома уже растопляет печь. На улице утро. Большое спокойное солнце поднимается над недальним лесом.

«Пароход плыл домой». Нет, я не мог ни в чем упрекнуть себя. Все записано точь-в-точь как было на самом деле. По крайней мере, если верить рассказам Настасьи и всех троих «мушкетеров».

Из всех троих один Егорович мог прихвастнуть, это у него бывает. Лешке же и Настасье я не мог не верить. Тем более Николаю Ивановичу.

Все это было давно, прошло двенадцать лет.

Я смотрю в окно и вдруг замечаю Лешку, который, потягиваясь, выходит из дома. Он не тот, что был раньше, у него уже трое детей. Постарел за эти годы и Николай Иванович. Один Егорович все такой же. Он словно задубел и не поддается годам.

Я вижу, что Лешка правится к Николаю Ивановичу. По пути он комком земли запустил в своего же кота, однако промазал. Кот, сидевший до этого философски надменно, дал стрекача в крапиву, а Лешка засвистел какой-то мотив, пошел дальше.

— Сходим, что ли, к Егоровичу? — кричит он через улицу.

— Пойдем, — соглашается Николай Иванович. Умывшись, я тоже выхожу на улицу и присоединяюсь к ним.

У дома Егоровича спозаранку открылась домашняя парикмахерская. Старик сидит на табуретке у поленницы, на его жидкие плечи накинуто вафельное полотенце. Старуха, его жена, истово стрижет патлатую стариковскую голову.

— Труд, бабушка, на пользу! — громко говорит Лешка.

— На пользу! — огрызнулся Егорович. — Стрижет, как овчину. Все выдерьгала.

— А ты не вертись! — весело ругнулась бабка и побрякала по голове ножницами. — Тут-то стричь?

— Где?

— Да этта-то.

— Этта не стричь, а стриги где надо.

— Водяной знает, где надо.

— Ну, Егорович, у тебя, как у министра, свой поликмахер. Любой фасон-маникюр. — Лешка по-турецки сел на траву. — Ты, бабушка, его полубоксом, полубоксом стриги-то!

— Ее бы полубоксом-то. — Егорович дернулся. — Не полубоксом, а целым боксом. Дерет как жнейкой, с утра измаяла.

Старуха в ответ опять только постучала ножницами по голове:

— Тут-то стричь?

— Стриги по усмотрению.

Лешка ржал на траве: голова Егоровича была вся в крупных ступеньках.

Тем временем Николай Иванович выволок на улицу станок для точки топоров. Егорович встряхнулся, бородку стричь не позволил:

— Добро, ладно, хорошо!

— Не больно добро, да… — проговорила бабка и ушла поливать капусту, а мы принялись точить топоры. Николай Иванович сидел на станке, держа топор в специальном «жомке», Лешка по очереди с Егоровичем крутил точило, а я лил на точило воду деревянною ложкой.

Солнце дробилось в голубизне реки острым осколочным блеском. Березы трепало теплым, набирающим силу ветром.

Топоры были выточены, и я видел, как, закурив, три «мушкетера», не сговариваясь, переглянулись.

— Н-да… — поскреб за ухом Николай Иванович

— Оно бы не мешало сейчас… Ради воскресенья — Лешка поджал губы. — Как, Егорович?

— Конешно, ежели, оно дело такое… Опять же это, как ведь сказать, ежели… В части прынцыпа.

— Ну так что? — Лешка не в пример Егоровичу любил конкретность.

— Да моя дак не даст, — сказал Егорович — Вот когда зять Станислав послал перевод, она чекушку без разговору… Да и денег-то ноне нету

— Нету! Давно ли пенсию отхватил? Деньги-то ведь солить придется.

— Какое, парень! Оне у нас не залеживаются

— Моя тоже. Одна ругань Николай Иванович за гасил о дерн окурок. После бани только и дает по трешнику.

Я угрюмо молчал, меня опять разбирало зло.

— Ежели к Настасье вторительно? — сказал Лешка.

— Не даст, — убежденно сказал бригадир.

— Не даст, — подтвердил Егорович.

— Не даст, — вздохнул Лешка. И замолчал. — Николай Иванович, а что, ежели баню затопить?

Топить баню с утра, да еще и не в субботу, показалось сперва стыдновато. Но у них иного выхода не было, идея оказалась самой надежной. Николай Иванович махнул рукой: «А бес с ним, все равно не сенокос». И работа закипела. Кто побежал за дровами, кто за ведрами, чтобы носить с речки воду…

Мне стало опять смешно, и, забыв про свои никому не интересные невзгоды, я включился в общее дело.