И вот наступает утро, когда сам делаешь важное открытие. Оттого, что время появилось. Или от безудержного весеннего света.

До этого дня погода, вроде жизни людской, никак не могла установиться, два дня — дождь, полдня — солнце из-за туч, а там — и не поймешь что! Впрочем, весна как весна, вздорно жаловаться.

Но в это воскресное утро солнце завладело небом, а когда его сделалось мало, решило превратить в кусочки неба и все людские окна. В спальне старого дома, ставшей комнатой Михаила Авдеевича, легкий весенний свет залил стены, потолок и пол. Комнату словно сотворили заново — из солнца.

Безобидно продлевая жизнь, Михаил Авдеевич, как все старики, просыпался раньше обычного, а под мышкой у него, уткнувшись в тепло, как в гнездо, сопел внук. К радости деда, в последние недели Таня все чаще присылала его сюда на выходной, и они спали вместе, Михаил Первый и Михаил Второй.

И вот, слушая, как сопит внук, старый горновой думал: грустно, когда тебя с почетом отстраняют от твоего простого и трудного дела — годы, ничего не попишешь, но у тебя есть сын — мастер печи, из которой неудержимо выливается белый чугун, и внук — спроси, не услышишь другого ответа — собирается на металлургический завод. И не так страшно, что, несмотря на солнце, ноет и ноет сердце. Даже не так больно. И прочнее ощущаешь свои корни в жизни. А что это? Это и есть счастье.

— Дедушка, ты спишь?

— Ни в одном глазу.

— А глаза-то закрыты.

— Наверно, задумался.

— Я тоже всегда думаю с закрытыми глазами.

— Где?

— На уроке. Они говорят о своем, а я думаю о своем.

Дед подергал его за хохолок на макушке.

— Проворонишь так-то самое интересное, и не выйдет из тебя не то что металлург, а даже сапожник! Сейчас — наука, не зевай... Когда ты вырастешь, у печи уже не будет ни горновых, ни газовщиков...

— А кто же будет печкой управлять? Как же?

— Научно. Кнопками. Шихту засыпать — кнопка, чугун выпускать — кнопка. Или клавиатура. Играть будут на печке, как на пианино. Просто.

— Тогда и учиться ни к чему.

— К чему, дурачок. Управлять будешь тем, чего не видно, а надо, чтобы печь тебя слушалась. Придется без ошибки соображать, что происходит там, внутри. У печки легко не будет. Грязи будет, конечно, меньше...

Они оба умолкли, и дед вообразил, что Мишук проникает мыслями в то не столь уж далекое будущее, до которого он дойдет, а дед нет, но Мишук вздохнул и проговорил угрюмо:

— В жизни все трудно.

И старик забеспокоился от его недетского вздоха и сморщенной переносицы.

— О чем ты, Мишук?

— Мама с папой поссорились...

Теперь дед вытянул руки по швам и приказал:

— Рассказывай!

— Я не знаю...

— Что знаешь!

— Мама ушла от папы...

— Куда?

— В мою комнату.

— Давно?

— Если бы недавно, не говорил бы... Я не ябеда.

— И не ругаются?

— Нет! — потряс разлохмаченной головой Мишук.

— Коряво.

Дед протянул это слово по слогам, как случалось в самые невеселые минуты:

— Ко-ря-во!

— Мама всхлипывает ночами. Может, кауперы? Ей задали, а у нее не получается...

— Кожухи на кауперах прогорают. Знаю.

— Отчего?

— Да вот, как перешли на ферромарганцы... Я тебе потом расскажу... Чего же они не поделили, папка с мамкой? И не поют?

— Не разговаривают.

— А я-то, я-то! Словно красное солнышко! — начал дед и усмехнулся над собой и не смог спрятать стона.

Вышел стон долгим и скрипучим, он испугал внука и заставил привскочить. Мишук увидел прикушенный белый ус и затормошил деда за плечо, зашелся:

— Слушай смешное, дедушка! Вчера учительница в классе называет всякие слова и спрашивает: «Это какого рода, а это?» Ей отвечают, хором: «Мужского, женского». А потом глядит на меня: «Миша, а какого рода — ножницы?» А я говорю: «Бабушкиного!» Не смешно? Бабушка!

Раньше, чем бабушка приоткрыла дверь из кухни, неподвижный глаз деда ожил и подмигнул.

— Чего? — спросила бабушка, заходя.

— Интересуемся, — прошептал дед, растягивая дыханье, — пирожками.

— Уже, — ответила бабушка, — напекла! — И беспокойно зашаркала к постели на своих толстых ногах. — И с капустой, и с повидлом... Ты как, встанешь или сюда?

— Встанем! — Дед зашевелился. — Мы оба.

И сейчас же из глубины дома донесся пронзительный возглас тети Зины:

— Мама, где ты? Мама! У меня — ни минуты!

— Ну, вставайте, позавтракаем вместе, — сказала бабушка, повернув назад.

— Мама! — звала тетя Зина, нервничая.

По воскресеньям она спешила в свой Дворец культуры — чем раньше, тем лучше, потому что почти у всех выходной, а у нее самый рабочий день.

Застегивая брючки, Мишук косился на деда. Его пугали дедовская медлительность, вновь сомкнувшиеся веки, лицо, страшно белое, почти как усы, молчание...

— Дедушка! А почему мы Бадейкины?

— Наверно, ведра делали наши с тобою предки, — с облегчением услышал Мишук. — Из деревянных досочек с обручами. Бадейки. С нашими бадейками ходили люди...

— Куда?

— К колодцу. По деревенской улице. Мы — деревенские.

— Ну да?

— А может, делали бадьи, чтобы доставать руду из дудок.

— Каких еще дудок? Сейчас на дудках дудят.

— Рыли ямы, узкие, как дудки, крошили там, на дне, руду и колодезным воротом поднимали наверх полные бадьи. Это еще и я видел. Ковырялись в этих дудках, как кроты, чтобы наверху было из чего чугун варить.

— Мы не деревенские, — сказал Мишук, — мы чугунные.

Бабушка опять заглянула, словно и не отходила от двери. Мишуку, который знал, что за целый день она, бывало, не присядет и не опустит рук, тем не менее не раз казалось: бабушка всегда стоит за дверью и ждет — только позовешь, она уж тут как тут, и без счета заглядывает сама с доброй улыбкой наготове. Сейчас обрадовала — дядя Афон явился, как будто его сто лет не видели, хотя он едва ли не каждый день исправно являлся, а уж по воскресеньям — всенепременно. Это был дедушкин друг, такой давний, что они сами никак не могли сосчитать, сколько рядом прожили и проработали. Ссорились, считая. Про него в доме говорили — не пришел, а явился. Почему? Мишук поймал у двери бабушку за руку, заставил наклониться, шепотом спросил об этом, и она ответила шепотом:

— А как же! Афон — персона!

За столом «персона» никак не приступала к пирожкам, долго кашляла в ладонь и наконец обратилась к бабушке с речью:

— Лена! Успехи вокруг! В одном городе, я читал, вчера новый завод пустили!

— Какой?

— Вычислительная техника! Не что-нибудь!

— Ну и хорошо.

— А солнце какое!

— Хорошее.

— Кампучия освобождена! Еще одна социалистическая республика!

Тетя Зина тут же прикрикнула:

— Это вы уже отмечали, дядя Афон, в прошлое воскресенье!

— Ну и что? Борьба была долгая, нелегкая. Понимать надо.

— А понимать легче на трезвую голову, — сказала бабушка, подкладывая дяде Афону горячих пирожков, и неожиданно стукнула ему ложкой по лысому затылку.

— Груба ты, Лена, — вздохнул дядя Афон. — Люблю я тебя, но — груба.

Дедушка поднял голову:

— Что значит — люблю?

— Вот кто тебя любит, Лена! Так нальем по чарке за его здоровье! А?

Тетя Зина, вставая, вытерла рот салфеткой. «Это мама Таня завела салфетки — у себя в доме и здесь, у бабушки, — подумал Мишук, — вместе расшивали их, крахмалили. Как она там сейчас, что делает?» А тетя Зина воскликнула:

— Люди! Через месяц, максимум полтора, у меня во Дворце вечер: «Рабочая династия». Без вас не обойтись. Готовьтесь!

— Зина, отца не трогай, — умоляюще попросила мать.

— Я сказала — через месяц. Сто раз поправится!

— Да не то... Родственники вы с ним!

— Мать права, — изрек дядя Афон.

— На заводе много рабочих династий, — отмахнулся и Михаил Авдеевич. — Ты — директор Дворца культуры... Меня как-то не того, неудобно...

— И отец прав, — отрубил дядя Афон.

Но Зина развеселилась:

— Я виновата, что ли, что дедушка наш работал у домны, когда завод был какой-то жалкой концессией? И папа работал — в самые злые и прекрасные годы! И сейчас на заводе есть доменный мастер с той же фамилией. Наш Костя. Я не виновата!