Однако люди в городе повели себя иначе и, обсуждая случившееся, выказали не меньшую осторожность нежели чиновники; ханжи поверили во все безоговорочно, лицемеры сделали вид, что поверили, однако люди светские — а их в Лудене было немало — решительно отвергли факт вселения дьявола в монахинь, причем без обиняков пояснили причины своего неверия. Их удивляло — и, надо сказать, не без основания, — что изгнанные дьяволы через два дня вернулись снова к великому смущению их врагов; кроме того, люди недоверчивые задавались вопросом, почему дьявол более высокого ранга говорил по-латыни, а второй, судя по всему, не знал этого языка, — ведь более низкое положение в дьявольской иерархии вовсе не объясняет подобного пробела в образовании. И наконец, отказ Миньона выяснить причины дьявольской злобы заставил кое-кого подозревать, что Астарот при всей своей образованности больше по-латыни не знал и поэтому не пожелал продолжать беседу на языке Цицерона[17]. К тому же в городе было известно о состоявшемся несколько дней назад в деревушке Пюидардан собрании самых ярых противников Грандье, а Миньон, по мнению многих, совершил ошибку, сразу упомянув священника Гофреди, казненного в Эксе. И в довершение всего люди полагали, что на процедуру изгнания дьявола нужно было пригласить каких угодно монахов, но только не кармелитов, так как у них есть на Юрбена зуб. Словом, все эти детали вызывали определенное сомнение.

Назавтра, 12 октября, бальи и гражданский судья, узнав, что в монастыре опять началось изгнание дьяволов, но уже без их ведома, взяли с собою каноника Руссо и своего письмоводителя и отправились туда. Вызвав Миньона, они стали ему выговаривать, что в столь важном деле нельзя ничего предпринимать без участия властей и что отныне их следует приглашать на всякое новое изгнание. Кроме того, они добавили, что на него как на исповедника монахинь и человека, ненавидящего Грандье, могут пасть неприятные подозрения, которые в его же интересах рассеять как можно скорее, и поэтому теперь начатым им изгнанием бесов должны заниматься лица, назначенные для этого правосудием. Миньон ответил судейским, что он никогда не возражал против их присутствия, однако не уверен, что дьяволы станут вступать в беседу с кем-либо, кроме него самого и Барре. Тут появился Барре, более бледный и угрюмый, чем обычно, с видом человека, словам которого все должны верить безоговорочно, он объявил бальи и судье, что перед их приходом произошли чрезвычайные события. На вопрос, что же такое случилось, Барре ответил следующее: ему удалось узнать от настоятельницы, что в нее вселился не один бес, а целых семь, из которых Астарот является старшим, а также, что Грандье отдал заключенный между ним и дьяволом договор, снабженный знаком в виде букета роз, некоему Жану Пивару, который, в свою очередь, перебросил его через стену монастыря одной из девушек, находившейся в саду. Это случилось в ночь с субботы на воскресенье, «hora secunda nocturna» — то есть в два часа пополуночи, это собственные слова настоятельницы. Однако, назвав имя Жана Пивара, раскрыть имя девушки она отказалась, а когда ее спросили, кто такой Пивар, ответила: «Pauper magus» — бедный чародей. Когда же ее попросили подробнее объяснить слово «magus», она добавила: «Magicianus et civis» — чародей и гражданин. В этот момент и прибыли чиновники.

Судья и бальи выслушали все это с серьезностью, подобающей представителям высокой судебной власти, и заявили, что должны подняться к бесноватым и сами убедиться в происходящих с ними чудесах. Экзорцисты не возражали, однако заметили, что дьяволы, возможно, утомились и больше отвечать не захотят. Когда посетители вошли к бесноватым, те и в самом деле вроде бы немного успокоились. Миньон воспользовался этим моментом, чтобы отслужить обедню; бальи и судья благочестиво слушали, и на протяжении всей службы дьяволы никак не осмелились себя проявить. Было, правда, опасение, что они выразят свое недовольство во время возношения святых даров, однако все прошло совершенно спокойно, и только у сестры-белицы сильно дрожали руки и ноги, но это оказалось и все, что можно было этим утром занести в протокол. Между тем Барре и Миньон заявили судейским, что если те придут еще раз часам к трем, то дьяволы, набравшись тем временем сил, снова заявят о своем присутствии.

Желая довести дело до конца, чиновники вернулись в назначенный час в сопровождении г-на Ирене Дезюмо из церкви святой Марты и увидели, что в спальне полно любопытных: дьяволы и в самом деле дали о себе знать.

Как обычно, настоятельница страдала сильнее, и в этом не было ничего удивительного, поскольку по ее собственному признанию в ней сидело целых семь дьяволов: она корчилась в страшных судорогах, на губах у нее выступила пена, словно в припадке буйства.

Столь мучительное состояние не могло не отразиться на здоровье настоятельницы, и Барре спросил у дьявола, когда тот ее оставит. «Cras mane» — «Завтра утром», — ответил он. Священник продолжал настаивать, желая выяснить, почему дьявол не желает сделать это тотчас же. Настоятельница выдавила из себя слово «Pactum» — «Договор», затем «Sacerdos» — «Священник», и наконец, «Finis» или «Finit»[18] — даже стоявшие рядом не расслышали как следует: явно опасаясь сказать что-то не так, дьявол заставил монахиню говорить сквозь зубы. Объяснение выглядело не слишком убедительно, и оба судьи потребовали, чтобы допрос был продолжен, однако дьяволы, по-видимому, выдохлись и говорить отказывались; к каким суровым средствам ни прибегали экзорцисты, бесы упорно молчали. Тогда, под молитвы и литании, на голову настоятельницы возложили дароносицу, но и эта мера не дала желанных плодов, хотя кое-кто из присутствующих утверждал, будто корчи настоятельницы делались сильнее, когда произносились имена некоторых блаженных, как-то: святых Августина, Иеремии, Антония и Марии Магдалины[19]. Когда молитвы и литании подошли к концу, Барре велел настоятельнице сказать, что она вручает душу свою и сердце Господу, и та без труда произнесла требуемое, однако когда ее попросили добавить, что она вручает Господу и свое тело, произошло совершенно иное: при помощи новых конвульсий дьявол объявил, что не позволит так просто выгнать его из убежища. Это возбудило необычайное любопытство присутствующих, которые только что слышали, как нечистый, разумеется, вопреки собственной воле, обещал уйти на следующий день. Впрочем, несмотря на его ожесточенное сопротивление, настоятельница в конце концов произнесла о вручении своего тела Господу, и благодаря одержанной победе лицо женщины тотчас приняло свое обычное выражение, она улыбнулась как ни в чем не бывало и сообщила Барре, что сатана ее покинул. Тогда гражданский судья осведомился, помнит ли она, какие вопросы ей задавались и свои ответы, но монахиня ответила, что не помнит решительно ничего. Затем, немного подкрепившись, она сообщила всем находившимся в комнате, что у нее зато сохранилось в памяти первое изгнание дьявола, которому так радовался Миньон: это произошло около десяти вечера, когда она лежала в постели в окружении нескольких монахинь. В тот миг она, мол, внезапно почувствовала, что некто взял ее за руку, положил что-то ей на ладонь и сомкнул пальцы. В ту же секунду она ощутила нечто вроде трех булавочных уколов. Она вскрикнула, и подбежавшие монахини узрели у нее на ладони три черных шипа, каждый из которых оставил на коже маленькую ранку.

Внезапно, словно для того, чтобы исключить возможные комментарии, сестра-белица забилась в судорогах, и Барре принялся читать молитвы, пытаясь изгнать из женщины дьявола, но не успел он произнести и нескольких слов, как в комнате поднялась невообразимая суматоха: один из присутствующих увидел, как по дымоходу в спальню спустился черный кот, который тут же бросился наутек. Не сомневаясь, что это и есть дьявол, все кинулись за ним в погоню, и в конце концов кот был пойман. Испугавшись множества людей и громкого шума, несчастное животное взобралось на балдахин, откуда его сняли и поднесли к постели настоятельницы, где Барре принялся изгонять из кота беса, осеняя его крестными знамениями и произнося многочисленные заклинания. Но тут привратница монастыря, подойдя поближе, узнала в виновнике суматохи своего кота, которого тут же и забрала, дабы с ним не стряслось какой-нибудь беды.