— Ты что же это, Саша? Я же велел тебе постоянно подтапливать и пить травяной отвар, — вздохнул он. — Или дрова жалеешь? Так ведь в лесу живем.

Киселев виновато улыбнулся.

— За тебя волновался, Миша. Нельзя тебе было идти на станцию, а меня ты пожалел… Я ведь знаю, чувствую: пожалел… Неужели я так уж плох, Миша?

У Михаила что-то остро защипало в носу. Он грубовато обнимал, мял, хлопал друга и, пряча глаза, говорил о том, что у них еще все впереди, что они еще походят по этой земле и что придет такое время, когда не они, а сами господа жандармы будут прятаться от них по лесам.

Жарко натопив печь, он взял ружье и ушел в лес за глухарями. Это было не очень конспиративно — стрелять в такой близости от людей, но иного выхода не было. Болезнь Киселева оказалась гораздо опаснее, чем сам он предполагал. Может, свежая дичь и крепкий глухариный бульон хоть немного восстановят его силы?

Саша ел глухарей, пил прекрасный наваристый бульон, но кашлял по-прежнему. «Уходить надо, — глядя на слабеющего друга, грустно думал Михаил. — Скоро зима, а у нас даже на одного нет теплой одежды. Пропадет он тут со мной, непременно пропадет…»

С каждым днем он все больше убеждался в том, что Киселева нужно как можно скорее вывести из леса. Но куда? Это могло решиться только после встречи с нужными людьми, но оставлять Сашу одного он теперь не решался.

Выручило появление в их лагере Ивана Мызгина.

Устроившись на колоде под елью, они дружно задымили табаком, и Мызгин стал рассказывать, что делается в поселках. Сам он едва вырвался из рук полиции и укрылся в лесу, зато все, что не успел закопать, — нелегальную литературу, запас взрывчатки, бикфордов шнур, несколько самодельных бомб, — попало в руки «фараонов». Арестовали Василия Лаптева, Дмитрия Кузнецова и еще кого-то. За каждым боевиком идет самая настоящая охота — с выслеживанием, засадами, облавами. Не оставляют в покое их знакомых, родственников, вымещая на них злобу за свои неудачи. Словом, тяжко там сейчас. Очень тяжко.

К такому отступлению ни они, ни их командиры готовы не были.

— Да, — вздохнул Михаил, — в своей работе главное внимание мы уделяли нападению, атаке. Они всегда давались нам легче, чем отступление. А в условиях партизанской войны, развернувшейся на Урале, умение без потерь, выйти из боя, отойти, на время рассредоточиться, чтобы затем собраться и ударить опять, должно быть доведено до искусства.

— Что ж, значит, будем учиться и этому. Главные бои впереди.

— Тяжелая эта школа, друг Тяжелее, чем мы себе представляли.

— Что же делать? Выходит, нужно и через это пройти.

— Только бы товарищи не разуверились, рук не опустили..

— С тобой не опустят!

— Спасибо, Ваньша..

Оставив Киселева на попечение Мызгина, он отправился в сторону Аши. С немалым для себя риском побывал у знакомых рабочих, проведал родственников, связался с уфимским штабом. Еще летом его боевики экспроприировали склад с полицейским вооружением. До сих пор взятые тогда револьверы хранились в тайнике симской дружины на пчельнике одного верного товарища — Ивана Курчатова. Теперь Уфа попросила передать их в распоряжение губернского штаба, что он и обещал сделать.

Вернувшись через неделю в свой лесной лагерь, Гузаков нашел его еще более печальным. Киселев совсем слег, кашлял кровью. Хлопотавший вокруг него Мызгин был хорошим шуралём в заводской кочегарке и неплохим разведчиком в дружине, но лекарь из него был никудышный. Да и что можно было сделать для больного без доктора, без лекарств, без нормальных человеческих условий?

В тот же день младший братишка Михаила Петя Гузаков вывел к их балагану Василия Королева. Пока Королев пил чай и осматривался, они по-родственному перекинулись парой фраз; из них Михаил узнал об обыске у старшего брата в Аше и у родителей в Биянке. Никого из них не взяли, но засаду оставили, это надо иметь в виду.

На Королева Петя набрел в лесу. Голодный, вымотанный, измученный бесконечными облавами, он был на изломе.

— Не нравится мне Королев, братка, — тихо сказал Петр. — Ты присмотри за ним, мало ли чего…

— А ты думаешь, сам себе я нравлюсь? — блеснул глазами Михаил. — В тех условиях, в каких нам сегодня приходится жить и бороться, не до улыбок. Тяжко нам, брат Особенно разъедает душу вынужденное бездействие. Выстоять перед ним ох как, оказывается, нелегко! Вот и Королев… Ничего, отдохнет, наберется сил, а завтра — на задание. Серьезное дело само на ноги поставит.

На следующий день тройка в составе Ивана Мызгина, Петра Гузакова и Василия Королева выступила в сторону Сима. Петр доведет товарищей до тайника и вернется домой, а Иван с Василием, нагрузившись оружием, повернут на Ашу, где на явке их будут ждать уфимцы. После этого, решил Михаил, можно будет подумать и о больном Киселеве. Пока не выпал снег, его нужно тайно устроить у своих. С квартирой и врачом он уже договорился.

Через несколько дней в тихий лесной балаган вернулся один Мызгин. Невесело доложил о выполнении задания, передал предупреждение товарищей, что лес, где они обосновались, готовится прочесать полиция. На вопрос о Королеве ответил односложно:

— Нет больше нашего Королева, сотник. Сломался наш Королев.

Сердце у Михаила сжалось.

— Что произошло? Говори яснее, Иван!

И Мызгин рассказал, как на пути к Аше Королев наотрез отказался нести оружие, как на чем свет стоит проклинал тот день, когда связался с боевиками и поверил разговорам о революции, как бился в истерике и просил отпустить его в Уфу.

— Ну и ты — что? — грозно спросил Гузаков.

— Что я? Взвалил оба мешка к себе на спину и попер…

— Я не о мешках. Я о Королеве!

— Ну, Королева, извини за самоуправство, я там малость побил, — не глядя командиру в глаза, продолжал Иван. — Очень уж мерзко стало слушать его завывания… Револьвер, конечно, отнял: зачем ему, дезертиру, с оружием ходить? Еще выбросит где-нибудь по трусости или в полицию сдаст, а у нас каждый ствол на счету, самим добывать приходилось…

Михаил чертыхнулся, сварганил огромную самокрутку и, ничего не сказав, ушел в лес. Вернулся нескоро, усталый, голодный, промокший под дождем. О Королеве — ни слова, будто и не было рядом с ним такого человека, будто навек вычеркнул его из своей души.

Утром, захватив оружие и оставшиеся продукты, одев потеплее Киселева, отправились искать новое убежище.

Дорога на Трамшак неблизкая. Двигались медленно, с частыми остановками и привалами, учитывая состояние Саши. Тот сначала бодрился, но очень скоро ослаб так, что его пришлось нести на себе. Теперь остановки стали еще чаще, а привалы длиннее.

Во время одного из таких привалов, где-то на середине пути к Трамшаку, прочесывая редкий сквозной березняк, прямо на место их отдыха вышла густая цепь полицейских. Михаил заметил их первым и тихо скомандовал:

— Ложись, ребята, — облава! Ваньша, спрячь Сашу в подлесок и затаись. Никакой стрельбы, понял, а то я тебя знаю, сорвиголова! Все сделаю сам.

Решение созрело мгновенно. С больным товарищем на руках им никуда не уйти. Можно, конечно, принять бой и биться тут до последнего патрона, но кто сказал, что это их последний час? Он молод, силен, легок на ногу. В каждой руке у него по револьверу, в вещмешке за плечами — три самодельных бомбы, бесценный подарок уфимцев, в карманах — патроны… Нужно попробовать.

«Вперед, сотник Гузаков!» — приказал он самому себе и кинулся в кустарник. Пока цепь полицейских спускалась в ложок и затем медленно выползала на взгорок, он обежал березняк и вышел ей во фланг. Револьверы в руках Михаила заговорили зло и горячо.

— Вот они, вот они!.. Сюда, сюда!..

Цепь карателей дрогнула, скомкалась, развалилась. Видя перед собой живого Гузакова, полицейские бросились к нему, на ходу перезаряжая ружья. Этого он и хотел. Свалив передних выстрелами в упор, метнулся обратно в лес. Постоял, отдышался и вынырнул в другом месте. Теперь он стрелял редко, главное — подольше поводить их по лесу, подальше увести от своих друзей.