— Слушайте, Кирсанов, какого черта вы меня дергаете по таким пустякам? Что я вам, полицмейстер, креста на вас нет! Снеситесь с общей полицией, с ней и ищите этот ваш станок. С меня довольно и своего!

— Так станок-то токарный, — продолжал канючить Кирсанов, — новенький, американский. Только что с какой-то международной выставки привезли…

— А паровозов у вас, случаем, еще не воруют?

— Я говорю, станок-то токарный, миниатюрный, на нем в самый раз оболочки для бомб точить. Имейте это в виду.

— А вы имейте в виду, что мое дело — политический сыск, а не… Что?! Вот вернется полковник, ему и доложите!

Швырнув трубку на рычаг, он длинно и нехорошо выругался, хлопнул дверью и вышел из управления.

Еще с утра он наметил для себя присутствовать на допросах, которые вот уже несколько дней велись по делу арестованного Михаила Кадомцева следователями окружного суда. Вчера и позавчера это ему не удалось из-за свалившихся на него хлопот, вызванных бунтом симских рабочих, но уж сегодня он займется, наконец, и своим делом. Эти ограбленные поезда висят на нем страшным гибельным грузом. Не сбросишь его — сомнет и раздавит, как червяка. Единственное спасение — мять и давить самому!

Михаила Кадомцева арестовали 29 сентября. Рано утром, еще и шести часов не было, дом Зорковой по улице Гоголевской, который снимала большая семья Кадомцевых, был буквально осажден полицией. Узнав, что из сыновей дома лишь один Михаил, и что ночует он, как всегда, во флигеле, половина полицейских двинулась туда. Остальные начали обыск в доме родителей и осмотр двора.

Михаила скрутили еще полусонного. Отобрали, не дав сделать ни одного выстрела, подержанный со сбитым номером браунинг, кинжал, электрический фонарь с белым, синим и красным стеклами, подробную карту Уфы и некоторых уездов губернии, две обоймы к пистолету, целую россыпь боевых патронов, больше ста рублей ассигнациями, какой-то белый порошок, бертолетову соль и еще какую-то мелочь.

Во время осмотра двора в руки полицейским попало несколько обрезков зажигательного шнура, непонятная гипсовая форма, металлический цилиндр неизвестного назначения и небольшая связка прокламаций.

При обыске главного дома ничего предосудительного обнаружено не было, кроме старой деревянной шкатулки, в которой хранилось около шести тысяч рублей различными ассигнациями. Из них сто бумажек достоинством по двадцать пять рублей оказались совершенно новыми, будто лишь сегодня из банка.

Михаила увезли в тюрьму, с родителей взяли подписку о невыезде, а все улики, в том числе и деньги, передали судебному следователю. Вот к нему-то сейчас и спешил ротмистр Леонтьев.

Он явился вовремя: только что привели для допроса мать Михаила Анну Федоровну Кадомцеву, несколько полноватую, с красивым строгим лицом и седой гордо поднятой головой женщину лет сорока шести. Ротмистр сел на свободный стул рядом с прокурором и следователями и стал вслушиваться в показания свидетельницы.

— …На номера денег я не обращала внимания. За пять дней до обыска, в воскресенье, я разменяла свои шесть тысяч золотом какому-то торговцу — разносчику с шелковыми материями. Я отдала свои золотые деньги и получила за них шесть тысяч двести рублей кредитными билетами.

— Кто мог бы подтвердить это? — бесцветным усталым голосом спросил следователь Кожевников. — Ну кто-то из домашних, прислуга?

— Ни прислуги, ни детей тогда в комнате не было. Мы были одни.

— И вам, простите, не было страшно? Одной, с таким количеством золота, с чужим незнакомым человеком?

— Этот торговец и прежде раза три бывал у нас со своим товаром, и я его не боялась. Однажды он сказал, что хотел бы получить золото и серебро в обмен на кредитные билеты с приплатой известного процента. Я подумала и решилась на такой обмен.

— Чем объяснить, что такую большую сумму вы хранили не в банке, а у себя дома?

— Простите, господин следователь, но это уже мое личное дело! Я хозяйка, и мне лучше знать, что и как мне сподручнее.

— Я вынужден повторить свой вопрос, свидетельница, — повысил голос Кожевников, — почему такую немалую по нашим временам сумму вы хранили не в банке, как другие, а дома, в этой вашей шкатулке?

Шкатулка находилась тут же, и следователь несколько раз нервно постучал по ней кончиком карандаша.

Допрашиваемая проследила глазами за его длинной костлявой рукой, снисходительно усмехнулась и, пожав плечами, ответила:

— Деньги эти, господин следователь, собирались не один год. Лет десять откладывали мы с мужем от его жалованья да то, что присылали сыновья-офицеры. Очень уж хочется иметь под старость свой дом, всю жизнь ведь, считай, под чужими крышами прожили.

— И много денег получили вы от своих сыновей?

— Сколько точно, сейчас сказать не могу. Но присылали часто, особенно когда на войне были. Хорошо помню, как однажды с Дальнего Востока Эразм сразу выслал тысячу рублей. Часто, еще чаще, чем Эразм, присылал деньги Мефодий. Сыновья-то у меня люди порядочные, не пьют, не курят, родителей почитают…

Следователь порылся в бумагах, что-то записал и поинтересовался деньгами, найденными в кармане у Михаила. Сто двадцать рублей — тоже деньги не малые. Не слишком ли много, однако, на карманные расходы?

— Это не на карманные расходы, как вы изволили выразиться. Эти деньги я дала сыну, чтобы он вернулся в Симбирск доучиваться в своем кадетском корпусе.

— Прежде оружия у сыновей вам видеть не приходилось?

— Помилуйте, господин следователь, у какого же офицера нет оружия? Тем более у вернувшихся с войны!

— Я имею в виду ваших младших сыновей. В частности, Михаила, у которого изъяли вот этот браунинг.

Кадомцева даже не взглянула на показываемый ей пистолет.

— У Мефодия, который недавно гостил дома, был похожий. Возможно, его и есть.

— Что может сказать свидетельница о мышьяке?

— Мышьяк я покупала сама для лечения коровы. Покупал и Мефодий. Он у нас большой любитель охоты и увлекается изготовлением чучел.

— Ну, а об остальном, что было изъято во флигеле и во дворе? Что можете сказать об этом?

— Во флигеле и во дворе во время обыска я не была, поэтому ничего сказать не могу.

— Так я вам перечислю, вот послушайте!

— А что от этого изменится? Так и запишите: не была, не видела.

— Теперь вспомните, где были ваши сыновья — Иван и Михаил — 21 сентября?

— Это в день, когда почтовый поезд остановили? Дома были мои сыновья: и Ваня, и Миша. Миша, правда, собирался ехать на дачу Емельяновых, но не поехал. Вечером всей семьей попили чай, и они отправились к Сперанским.

— Где сейчас находится Иван?

— Должно быть, у родственников в Златоусте, но точно не скажу: не до Вани пока.

— И последний вопрос: смогли бы вы признать того торговца, у которого обменяли свое золото?

— Несомненно, господин следователь. Он брюнет, высокого роста, лет тридцати от роду Видимо, еврей или немец…

Пока свидетельница читала и подписывала протокол, Леонтьев в подробностях вспомнил день обыска Кадомцевых. Михаил и тогда утверждал, что часто бывает на даче отставного генерала Емельянова, а накануне его ареста там-де была хорошая пирушка Кто был на этой пирушке, он сообщить отказался, но обещал подумать, если это не причинит каких-либо неудобств его товарищам.

В то же утро, он, ротмистр Леонтьев, сопровождаемый чинами полиции, отправился за тридцать верст на дачу Емельяновых. Генерал принял гостей более чем холодно и заявил, что в агентах полиции не состоит, а чин генерала не позволяет ему доносить на своих гостей.

— Это были лично ваши гости, ваше превосходительство, или друзья вашей дочери? — попробовал уточнить ротмистр.

— А почему друзья моей дочери не могут быть и моими друзьями? — вопросом на вопрос ответил генерал.

Для обыска дачи ни оснований, ни полномочий у него не было, однако он обратил внимание, что никаких следов от «хорошей пирушки» в доме нет. Успели прибраться или… никакой пирушки не было? — подумалось тогда всем.