В каждом районе имелись свои чапаевцы и свои разницы, всюду они могли бы помогать опытом друг другу.

Воробьев приехал в Кузовки на несколько дней раньше конференции, чтобы на месте приглядеться к Родневу, обо всем поговорить с ним.

На другой день после приезда он попросил:

— Нам надо, товарищ Роднев, съездить вместе в колхоз имени Разина.

— Там пока что смотреть нечего, — возразил Роднев. — Самый средний колхоз.

— Но обещает быть хорошим, и скоро…

— Не скоро, но годика через два поднимется.

— Вот в этом-то я и хочу убедиться.

И Василий повез Воробьева в Лобовище, но попросил сделать крюк и заглянуть сначала в «Дружные всходы».

Их машина, не заезжая в деревню, свернула к конюшне и остановилась среди занесенных снегом тележных передков и торчащих оглоблей. Из-за ледяного нароста на пороге двери конюшни плотно не прикрывались. Внутри было почти так же холодно, как и на воле, только воздух другой — тяжелый, удушливый. По обе стороны прохода торчали угловатые, лохматые, посеребренные инеем лошадиные крупы. Воробьев шел молча. Несколько раз снимал очки и, крепко сжав губы, протирал стекла перчаткой.

Дежурный конюх, громадный костлявый дядька, настолько оторопел перед нездешним, не районным начальством, свалившимся как снег на голову, что на все замечания и вопросы отвечал, напряженно уставившись в валенки:

— Я тут за Кузьму Пенкина дежурю. Кузьма-то баньку продает, в село уехал.

Когда они садились в машину, Роднев сказал:

— Вот так было и у разинцев год назад.

Вместо ответа Воробьев с шумом захлопнул дверцу машины и бросил шоферу:

— Поехали.

Дорогу обступили утонувшие по самую шею в пухлых сугробах молодые сосенки. Неожиданно сквозь сосенки, подняв искрящееся облако, прорвался и загородил дорогу всадник, в большой меховой шапке, весь вместе с конем осыпанный снегом, ни дать ни взять — былинный Соловей-разбойник. Воробьев сам тотчас признал его:

— Трубецкой! Остановимся-ка.

Трубецкой легко соскочил с седла, в знак приветствия тронул рукавицей шапку и спросил с насмешкой:

— Здравствуйте, Илья Анатолиевич. Вы что же, «Дружными всходами» интересовались? Завернули бы к ним на поля. Сегодня я их вдоль и поперек объездил. Ой, и будут у них весной дружные всходы!

— А что?

— Да то… Погода сменилась с затишья на ветры. С озими снег сдувает. Уж сейчас есть на взлобках голые плешины. Вымерзнет в таких местах озимь к весне. «Дружные всходы»! Лень щиты поставить, работа-то плевая. Глаза б не глядели…

Все трое, притопывая от мороза, постояли около машины, выкурили по папироске. Воробьев расспросил Трубецкого о его колхозе, пообещал заехать к нему. А уже в пути спросил:

— А что за причина — Трубецкой поля «Дружных всходов» объезжает? Что-то слишком уж близко их неудачи к сердцу берет.

— Хочет он «Дружные всходы», как и «Степана Разина», приблизить к себе. А в «Дружных всходах» нет ни парторганизации, ни толкового председателя. Надежной опоры внутри колхоза нет.

— За что же такому председателю выговор?

У Роднева еще стояли перед глазам унылые лошаденки с сединой инея на раздутых боках, конюх, бестолково поминавший какого-то Кузьму Пенкина, и он, помедлив, со злостью ответил:

— Не я выговор выносил.

Воробьев не стал допытываться.

Перед Лобовищем он повернулся к Родневу:

— Ну, где тут их конюшня?

В дверях конюшни стоял Федот Неспанов, как всегда в старом полушубке, когда-то светложелтом, теперь темном, засаленном и вытертом до блеска.

— Не знаешь, где Левашов? — спросил Роднев.

Федот очень не любил, когда приезжающие на конюшню спрашивали не его, а Левашова, и поэтому со всей небрежностью, на какую только был способен, ответил:

— Юрка-то? Да он там, где и должен быть. В лес его отправили, — и старик степенно протянул руку по чину — сперва Воробьеву, потом Родневу. — Ежели вас, скажем, наши лошадки интересуют, милости прошу входить. А ежели Левашов, поворачивайте машину и по Гребешковской дороге — тридцать километров, завтра встретите.

Федот, выразив на лице значительность, повел Воробьева в конюшню.

Прощался он так же, как и здоровался, — подержал руку Воробьева, подержал руку Роднева, солидно приговаривая:

— Милости прошу заглядывать. Как приедете в Лобовище, сразу, значит, заглядывайте, дорогой товарищ… Федота Никитича спрашивайте.

Они уже подходили к машине, как вдруг перед ними выросла щуплая фигура в тесном пальтишке, с обмотанным вокруг шеи шерстяным платком.

— Вот и помощник, Петр Чижов, прошу знакомиться, — улыбнулся Роднев.

Петька Чиж сделал несколько шагов вперед, по-левашовски покачивая узкими плечами, но руку подал степенно, как Федот Неспанов.

— А нашу лабораторию при конюшне вы разве смотреть не будете? — спросил он простуженным голосом.

Гости переглянулись. Роднев сам впервые слышал о существовании такой «лаборатории».

— Обязательно будем, веди, — первым нашелся Воробьев.

Вытоптанная среди сугробов тропинка привела их к небольшой, в два оконца, хибарке. Прокопченная труба устилала дымом заснеженную крышу.

— Это временно, — поспешно пояснил Чиж, которого, видимо, очень смущал неказистый вид лаборатории. — Вот станем богаче, специальный агро- и зоодом построим. Так и назовем — Дом науки.

Лаборатория состояла из двух крошечных комнатушек, отделенных друг от друга легкой дощатой перегородкой. В первой стоял стол, накрытый холстиной. Петька откинул холстину, из-под нее пахнуло теплым пивным запахом, по всей столешнице лежала желтоватая зернистая масса.

— Что это? — спросил Воробьев, поправляя очки и нагибаясь к столу.

— Это мы овес проращиваем. — Петька принялся торопливо объяснять, захлебываясь словами: — Зимой нет зеленых кормов, а зеленые корма и на рост влияют и на развитие. Вот заместо зелени даем. Овес проращиваем. Снег крутом, а у нас по зеленому корму лошади не скучают. И едят с охотой, такой лошадям вроде пшеничных пирогов.

За перегородкой хлопнула дверь, и вошел Спевкин в легкой телогрейке, в кубанке. Потирая рукавицей покрасневшие уши, он громко поздоровался:

— Здравствуйте, товарищи! — И, протянув Воробьеву руку, отрекомендовался: — Председатель колхоза Дмитрий Спевкин.

Петр при его появлении изменился в лице, напряженно вытянулся, вздернул вверх нос и тонким обиженным голосом обратился к Воробьеву:

— Разрешите пожаловаться на председателя колхоза. Денег не дает на коневодческую литературу. Книг у нас нет.

Спевкин повел сердитым взглядом на Петьку и с дипломатической вежливостью ответил Воробьеву:

— Не хочет понять — нет денег, мы живем не на широкую ногу.

— Да-а, а Груздев книги покупает — и политическую литературу и по крупному рогатому…

— Это наш секретарь парторганизации, — с той же вежливостью продолжал объяснять Спевкин, — ему я, правда, некоторые средства отпускаю. Да вам Груздев сам расскажет.

Когда Роднев и Воробьев уходили, вносившая дрова женщина застряла с охапкой в дверях и задержала их. Они услышали за перегородкой приглушенный сердитый голос Спевкина:

— Глупая ты, Чиж, птица. Выскочил! Областное начальство приехало. А ты: «Разрешите пожаловаться». Ну и что? Пожаловался? Просить надо было, просить. Намекнуть: мол, книг маловато, фондов нет, нуждаемся крайне. У начальства выпросить не позор, а святое дело!..

Воробьев и Роднев тихонько вышли на улицу и за дверьми переглянулись, засмеялись.

Как и всегда, накануне открытия конференции вечером состоялся пленум райкома. После пленума Паникратов и Воробьев поднялись наверх, в кабинет Паникратова.

Давно ждал Паникратов случая поговорить с Воробьевым как со старым другом, начистоту, неофициально. До сих пор между ними велись только деловые разговоры — Воробьев спрашивал, Паникратов отвечал.

Они вошли, зажгли свет.

За дверью кабинета ходил ожидавший прихода дежурного Константин Акимович. Старика смущало позднее присутствие начальства — нельзя было свободно устроиться на диване.