И такой мужчина нашелся. Я взяла только свое, не чужое. И что же? Я измучилась вся. Боже, как я измучилась, какой это кошмар — чувствовать не душой, а самим телом, где-то внутри его — мутное двоение, чего-то бояться (чего? что тот войдет — и убьет? но мы встречались там, куда тот никак не мог войти), обманывать (я знала, что шанса уйти к любимому нет, а значит, и объявлять мужу, что у меня есть любовник, устраивать всяческую словесную поножовщину, нет смысла, свободе лучше оставаться тайной)... Если бы только могла уйти к тому, с кем “крутила роман”, чтобы воссоединиться с собой, обрести сфокусированное, не-астигматическое самоощущение... Но, повторяю, я заранее знала, на что шла, мой любовник был именно любовник, любимый любовник — и априорно не мог быть никем иным, паритетно не требуя ничего и от меня. Но и любовь к мужчине, каких до сих пор не встречала, без нытья и женской истеричности, человеку-в состоянии-спокойной силы, — не выдержала давления 1000 атмосфер измены, — в какой-то момент все обрушилось, распалось в прах; раз я не могла уйти к нему, я ушла от него. Я вернулась к мужу (успела уйти и вернуться, а он даже не подозревал ни о том, ни о другом); но и это не принесло покоя. Прекратив ситуативно предавать, прекращаем ли мы быть предателями? вот вопрос; не знаю ответа. Но я не смогла больше с ним жить; ушла и от него — и только тогда вздохнула с облегчением.

Можно ли говорить о неверности, если неверен тому, кто никогда и не бывал верен? Вздор. Но тогда отчего же я так измучилась? Не знаю.

А вот что я знаю: если бы женщине следовало остерегаться случайных связей! остерегаться следует всяких. И особенно — неслучайных.

Если ты всего-навсего повела себя с ним естественно для любяшей, сходящейся с любящим, — для него это звучит вот какой музыкой: он овладел тобой. И теперь — обладает.

Между тем музыканты отчаянно фальшивят. Что такое физическая близость для женщины? Всего-навсего то же, что для мужчины — то, что и не пахнет никаким “обладанием” ею, потому что к ней самой прямого отношения н е имеет. Как это не имеет? Да вот так... да, как? Одна из тех вещей, которые все время чувствуешь, но не можешь выразить... Я уже говорила, что в минуты наслаждения перестаешь видеть себя со стороны — только это и делает возможным вещи, которые в спокойном, холодном состоянии, с посторонним человеком для тебя невозможны. Обычным зрением — перестаешь. Но каким-то другим — именно начинаешь.

Даже в самые рабские моменты страсти — порой ловишь себя на странном, но всегда одном и том же, уже знакомо странном ощущении (а после всего, по мере удаления любовных событий, это ощущение в памяти о своем прошлом вообще — всегда): то, что сейчас происходит со мной, ко м н е отношения не имеет. Оно имеет отношение не ко мне. Потому что сладо-страстию покоряюсь не собственно я, а мое обычное, как у всех, жадное до сладости тело; а г л а в н а я я, единственная в мире, словно бы незримое, неповрежденное тонкое тело-душа откуда-то сбоку или сверху только наблюдаю за происходящим — за мною же, но за низшей мной. За “мной” в третьем лице. За “ней”. В минуты, казалось бы, полного самозабвения, я от-страняюсь от себя же и наблюдаю, снисходительно, едва ли не иронически, за собой как за “ней”: ну-ка, что она еще самозабвенно вытворит?

Это то, о чем: “В то время я гостила на земле... ”. Голос живого человека. Почему же столь отстраненно — словно уже из другого мира? А потому, что в человеке два человека, и между одним и другим всегда дистанция — и с этой дистанции (в пространстве: как бы оттуда смотря сюда — или во времени: как бы из вечного сегодня смотря во временное вчера) главный “он” спокойно зрит, не вмешиваясь, давая себе-земному, себе-слабому отдать всему земному дань, поддаться всем положенным смертному страстям, но понимая, что существо его-главного они бессильны затронуть. Помешать себе там, на земле, предаваться страсти, “возвысить” себя до себя — я не в состоянии — моя слабая человечность вполне автономна и управляется в такие минуты своей распаленной кровью... что с нее взять? “Я” не властна над “ней”. Но ведь и “она” надо мной-высшей не властна, главная я никогда не обладаема — ни очередным им, ни собственной страстностью. Я всегда в стороне от себя, от “нее”. Что бы ни делали с ней — мне никто не может нанести урон, унизить.

А вот поди ж ты, все равно для них физическое соединение с тобой — всегда “обладание” одушевленным куском мяса; а потом, когда приватизация становится привычной, когда ты морально устареваешь, они еще и начинают относиться к тебе — свое все-таки, не чужое — “любовно”-неуважительно (за то, что ты позволила себя приватизировать — и правильно, поделом), снисходительно похлопывая по мягкому месту. Эти его права на тебя, которые он на каждом шагу предъявляет и которые ты же ему дала, это его отношение к тебе делают твою жизнь нестерпимо самонеуважаемой.

Как сохранить простое “соблюдай дистанцию”? Как сделать это, когда я уже вся — твоя, когда любовь — самоотдача, когда я того и хочу, чтобы быть и впрямь из твоего ребра? Не сходиться? Длить искусственное, если любишь, положение вещей? А стоит сойтись — уже поздно: вы оба уже внутри ситуации, тогда как дистанция возможна лишь снаружи. Одно — всегда д о. К нему не может быть возвращения п о с л е. Но оно необходимо, она необходима мне, эта невозможная раздельность-в-слиянии, чтобы жить в любви, а не бороться в ней за самоуважение. Как это сделать? Никак. Не знаю как.

Но кого это остановило?

Лживость. Никто из них, этих мстительниц, не сказал мне прямо: “Я тебе отомстила с другим — вот теперь и поворочайся с мое, как уж на сковородке, для торжества справедливости. А потом будем решать, жить нам вместе или не сможем”. Ни разу, друг мой. А ведь, казалось бы, это единственный ответ, если не достойный (впрочем, достойный — того, на что является ответом), то целесообразный. Ведь вся соль возмездия в том, чтобы изменник и предатель понял на своей шкуре ужас и мерзость того, что он содеял. Какое же возмездие совершается втайне от того, кому мстят? В чем его эффективность? В том, что “с меня довольно сего сознанья”? Будто бы уж довольно. И какого “сознанья”? Что “и я могу не только с одним”? Эка невидаль. Или — “я тоже могу охмурить не только тебя”? Но такой ли уж секрет для любой из них, что, если у нее есть то, откуда ноги растут, и при этом она не горбата — охотники на нее всегда найдутся, и в немалом числе? Все как-то не вяжется. Цель?

Наверное, наверное, есть авантюристки, есть хищницы-пожирательницы мужчин, и спортивно-гигиенические сексуалки, и еще какие-нибудь пансексуалистки. Есть все; приличные дамы сидят в стрип-клубах для женщин, смотрят на снимающих трусы и вращающих орудиями труда приматов и старательно, искренно доказывают себе, что им этого х о- ч е т с я. И все же, по себе (по кому еще судить?) думаю, сколь бы ни высвобождал феминизм изначально заложенное в женщине, уравненной отныне в своем безобразии с мужчиной, это еще не говорит об ее истинной природе... Все равно в женской половине человечества преобладает тип, тяготеющий к целостности, раздваивающийся только вынужденно — и не ищущий добра от добра. Женщина может изменить, но вопреки заложенной в ней программе. Согласно последней, у нее “влечение к мужу своему”, до других ей дела нет: в ее-то жизни место, предназначенное для него, уже занято. И видит таким же его, и боится только его ситуативных измен — в меру, знакомую ей по себе. Боится непредсказуемого и внезапного солнечного удара судьбы. А он — гяур. Запрограммированный неверный. У него зрение, видящее в том, в чем я вижу неверность, — доблесть.

А если все проще? И тут всего лишь такое соображение, что, “если ему сказать, он не простит”, уйдет, а так далеко я заходить не собираюсь, я все равно его люблю, я хочу только восстановить справедливость, для себя, чтобы я знала — и тогда, может быть, смогу жить с ним дальше. Вот такого “сознанья” с меня и “довольно”.

Ничего себе проще. Если так — оно только подтверждает лукавую двойственность женской натуры, с ее какой-то уж очень странной любовью, почему-то достаточно сильной, чтобы пережить и перечеркнуть измену любимого, но недостаточной, чтобы самой не изменить в ответ; и с не менее странными представлениями о какой-то тайной справедливости... Тайной и скрытной справедливости не бывает!