Наш же мужчина еще и дополнительно защищен внутри чувства собственной правоты самим ощущением с е р ь е з н о с т и (мучительное, следовательно, высокое и очищающее чувство) в с я к и й р а з своих чувств и намерений; то же, что эта серьезность ни во что, кроме лишних мучений себя и другого, не воплощается, оставаясь лишь ощущением, — так и быть должно, если изменить ничего в любовной, неподвластной ему сфере человек не может по определению.

При всех нетипичных импонирующих качествах — наш мужчина принадлежит, сказала бы я, к “мягкому”, интеллигибельному (и оттого, простите за каламбур, еще больше — гибельному) подвиду основной популяции человечества, главное отношение которой к миру — алчность, желание не быть в мире, “побыть и поиграть с людьми”, а владеть или пользоваться ими (когда же желание выдохлось, выбросить ненужную вещь), и вся сфера его любовного попечения — откуда и влечение к “трудно дающимся женщинам” — затормозить амортизацию алчности, сохранить силу желания не выдыхающейся от удовлетворения, что он и считает любовью. Его святая святых, так и не взломанная никакими катастрофами, — эгоцентризм, деформированная по определению (деформированная до бреда, того общепитовского бреда, который из-за почти поголовной охваченности им не считается бредом) картина мира.

Что касается женщины, тут случай менее однозначный. В “женской” части послания вроде бы ясно читается то, чего в “мужской” нет и в помине: понимание любви как самоотдачи, взятие на себя ответственности за любовь. В этом смысле ее опыт более выстрадан, внушает больше сочувствия... и согласия. Но почему же он тогда оказался столь же неутешителен, привел к той же необходимости “любви без любви” и двоения чувства?

Думаю, потому, что если мужчина и не догадывается об ином понимании любви, кроме нарциссического принесения другого себе в пищу (поэтизируемую “серьезным и возвышенным”, дабы искренно отпереться от обвинения в потребительстве), то женщине оно, это иное понимание, хотя и знакомо не понаслышке, но запутывается в один клубок с противоположным (“у любви как у пташки...”), от которого никто из нас не свободен. Две противоречащие друг другу установки: любовь это отдать, и любовь это взять — сталкиваются в ее душе; попытка разрешить противоречие выражается в компромиссном “отдавать, чтобы брать” (чувствовать ответную отдачу). Отдание себя (хоть и говорится о полной самоотдаче) становится — при всей серьезной тяжести ее усилий, к тому же хронически невознаграждаемых, — конвенциональным (интересно, что она, понимая, где собака зарыта, оговаривает, что не признает конвенций, “не ждет спасиба”, но сама продолжает собаку зарывать и хотела бы надеяться, хотя опять-таки понимая, что напрасно, не дождалась и не дождется, — что кто-то с ней эту конвенцию подпишет и будет соблюдать): отдавать при условии обратной связи, иначе... тут уж не она будет виновата, а сами кармические законы таковы, что иначе все само собой рухнет в прах.

Как получилось, что при такой не-эгоцентрической реалистичности запроса к жизни как запроса к себе — постоянно не складывается, не задается (и притом не задается всегда одинаково) — само течение этой жизни? Думаю, если бы она действительно хоть раз отдала себя кому-то до конца, без остатка, забыв о себе, ситуация могла бы сложиться счастливо или катастрофически, но — она не повторилась бы и не продолжала бы повторяться с печальным однообразием (при всей жизненной неповторимости ее партнеров). В какой-то момент ситуация была бы исчерпана — и вылилась во что-либо необратимое, не повторяемое. Повторяется, и повторяется до йоты, только то, где есть что-то, до конца не “прокрученное”, есть какое-то невыявленное “так да не так”. Думаю, в некотором смысле женщина играет в кошки-мышки с самой собой, лукавит; если мы не имеем дело вообще с тем, что внешне напоминает любовное самоотдание, а на самом деле является мазохистским вариантом самопожертвования, тем, что еще Фромм называл, и небезосновательно, самокалечением.

Предложенное ими себе решение проблемы — не решение.

Тем не менее работа, проделанная обоими, по выделению из себя и осмыслении всех обманов “любви”, всех видов влечения-влюбленности-страсти как псевдолюбви, как подмены, — эта работа дорогого стоит.

Проделанная обоими работа — нулевой цикл, у каждого свой. Это уже много: нуль — уже какая-то ясная точка отсчета. Самоотчета.

Если бы только они поняли, что пришли не к ответу, а к нулю. Если бы только они это согласились увидеть.

Ведь, говоря о своем, главном для каждого, каждый из них проговаривается о главном на самом деле, не замечаемом в ходе — в беге! — исповеди, призванной, казалось бы, это главное обнажить. Оно и обнажается, но как-то незаметно для самих исповедающихся.. Это главное: каждый, приходя к итогу, приходит к нему не с обновленной, а со своей прежней формулой души — как с тем, что не нуждается в изменении. Изменить оба хотят ситуацию, создав для себя такую жизнь, в которую вписался бы без натуги уже сложившийся, поживший, не находящий возможным себя менять человек.

А если завтра созданная тобой благоприятная ситуация опять изменится? Менять надо человека, а не ситуацию — чтобы никакая ситуация, за исключением разве что действительно экстремальной, не застигла его врасплох. Не изменив свое бытие, рискуем всегда нарваться на непредвиденное событие. Представим себе в нашем случае, что с таким неизрасходованным запасом любовного стремления, которое отличает обоих, кто-нибудь из двоих возьмет да посреди нынешнего “счастливого” брака и влюбится неожиданно для самого себя по уши в невесть кого из-за угла, как они говорят... Что тогда? Все треснет по швам — ведь пустота их души, якобы занятая “другом”, не занята совсем и только ждет повода...

Надо изменить формулу души. Сохраненную обоими как верная. Не требующая изменения.

Если бы они согласились, что лечение еще и не начиналось.

Не согласятся. Как же, проделать такую работу — а тебе говорят, что ты зашел в тупик.

Но если бы — позволю себе пофантазировать — если бы они все же прорвались сквозь себя, свое желание быть правыми (ведь нарыв все равно болит — и вот-вот его прорвет), и попросили меня “вести” их с “нулевой точки исповеди” (поняв, что искренность — непременное условие честности, но до честности, до подлинности еще надо добираться и добраться; где там, они искренно продолжают считать, что их “опыт любви — единственное, что было ими сделано честно”), я бы, пожалуй, взялась. Ведя каждого из них его путем.

Поскольку женшина, с моей точки зрения, подошла к истине, во всяком случае, ближе, чем мужчина, постольку проблема ее излечения упрощается до одного решительного шага. Ее установку на самоотдание надо всего-навсего очистить от противоположной установки на получение. Одно движение, один ход. Нужно только сместить акцент — на то, о чем Бог в Библии устами одного из пророков говорит: “Милости хочу, а не жертвы”.

Стоит лишь выйти из плоскости “жертвования”, в самом искреннем случае сохраняющего память о себе, жертвующем, всегда ожидающего, а значит, всегда несчастного (ибо ожидания никогда не сбываются — или сбываются не так, как ты ждал): “вот, я и этим пожертвовала”, “и вот это из любви оторвала от себя и принесла ему”, “наконец, я пожертвовала последним — а когда же он, наконец, оценит и откликнется?”, — и погрузиться на глубину “милости”, поднырнуть, сделав начальное усилие, в плотные, но раздвигающиеся воды “милования”, чтобы, растворившись в его теплом подводном течении, перестать чувствовать собственные очертания и до незаметности просто уйти от половинчатости, которой не терпит само неостановимое движение со скоростью потока. Понимание любви как “милости, а не жертвы”, имеющей начало не в чувстве долга (вообще не в каких-либо установках нашего супер-эго), а в естественном, свободном от цензуры “должного” истечении энергии сердца, струении ее на милуемого, позволяющее забыть о себе, не ждать результата, а раствориться в потоке, делает чувство мало уязвимым, практически не-истощаемым — разумеется, при исходной установке отдавать, а не брать в любви; но наш разговор вообще имеет смысл, только если мы примем эту установку — в противном случае, каковы бы ни были вариации, при всех попытках выхода, я убеждена (и показывает опыт) — сознание любящего человека (что бы мы ни понимали под словом “любящий”) останется несчастным сознанием.