Что я хочу сказать? То, что временами при чтении письма мои впечатления начинают двоиться.

С одной стороны — голоса столь жарки, что, очевидно, каждый говорит о глубоко своем, наболевшем. С другой стороны — то и дело кажется, что каждый из двоих всего-навсего старательно выполняет задание. Местами возникает сильное ощущение того, что женщину попросили, насколько это для нее представимо, высказаться на заданную тему от лица мужчины, а мужчину, соответственно, от лица женщины.

Чтобы не говорить долго, ограничусь парой примеров, только чтобы быть понятой. Рассуждения о курящей женшине... а тем более о безобразии полового акта (и себя в нем) своей сторонней наблюдательностью и болезненностью восприятия, хотя и приписаны женщине, с головой выдают — для меня — мужской взгляд на вещи. Женщине в принципе не свойственно мнимо-объективистски, до форсированно спокойного самоомерзения, смотреть на себя в любви; она органически воспринимает себя созданной для физического восприятия мужчины и дальнейшего воспроизведения потомства, и холодное, чисто объектное восприятие сферы интимной жизни как некоего физического малопривлекательного акта — это не ее восприятие. У женщины другая оптика, а точнее, она в сфере сексуального вообще не “оптична”, а скорее “музыкальна”, не смотрит сбоку, а настраивается на музыкальную волну изнутри, где всякое “извне”, если б оно и было извне-безобразным, переплавляется во внутренне-прекрасное и в любовном расплавлении исчезает всякое субъектно-объектное разделение, всякая неслиянность. Вот почему — мой ответ на один из вопросов письма — вот почему женщины и не ревнуют к прошлому так, как мужчины: потому что вообще воспринимают сферу половой жизни (стало быть, и прошлые связи своих мужчин) как нормальную и достойную, не выделенную чем-то гадко-непереносимым. Эта норма отношения к сексуальному может у них быть и достаточно строгой, и достаточно либеральной, но сама психофизиология видения “этого” (как выражаются авторы письма) далека от демонстрируемой здесь болезненной цепкости, “технической” подробности вглядывания в безобразный для субъекта высказывания акт “проделывания того и этого” в “корчах и стонах” “двух спаривающихся животных”. Если что-то в этом роде (исхожу из своего опыта общения с пациентами) бывает у женщин, то именно как сексуальное расстройство — для обычной женщины восприятие всего связанного с половым актом как противоестественного нехарактерно. Между тем женшина, выступающая в этом письме, имеет, по ее же словам, достаточно богатый и в целом нормальный сексуальный опыт. Сфера сексуальности ей знакома с лестной для нее самой стороны, она здесь нравится самой себе — и ее претензии к мужчинам связаны вовсе не с сексуальностью как таковой, а с мужским общим, в том числе и сексуальным потребительством. Это совсем другая история.

В “мужской части” письма тоже многое настораживает. Один пример. Разумеется, есть не только масса мужчин с прекрасно развитым зрением, слухом или осязанием, но и мужчины с повышенной развитостью всего перцептивного аппарата. Однако сам факт того, что к ним часто относятся, например, писатели, мужчины пограничного типа, который стоит на грани... не скажу гомосексуального, но — расширенного, почти андрогинного, такого, кому доступно и женское восприятие мира, — наводит на размышление. Но и просто демонстрируемый в письме от лица мужчины вкус к столь пристальному рассматриванию поволоки женского века и столь дробному внюхиванию в “легкий запах осеннего листа от волос” и т.п. о д н о в р е м е н н о, столь конкретное, детальное “ощупывание” мира мелочей... не то чтобы характерно только для женского восприятия, мне встречались самые разные случаи... но именно после этих встреч, из этого опыта — мне интуитивно слышится здесь какой-то женский обертон, и он как-то выпадает из преобладающего у “мужского голоса” в письме логико-аналитического дискурса, желания “уяснить мысль”, а не зафиксировать все тонкости “падения густой тени от ресниц на верхнюю часть щеки, по контрасту с затененной лишь слегка скулой”.

Вообще же в порой чрезмерной исповедальности обоих есть привкус некоторой пережатости, форсированности, умозрительной игры. Впрочем, может быть, мне так кажется — если хочешь найти, отыскиваешь улики во всем, приписываешь вещам то, чего в них нет.

И все же можно предположить здесь желание — как “по заданию”, так и по велению сердца, перевоплотиться в другого, понять его изнутри (достаточная осведомленность об обстоятельствах мужской или женской судьбы объясняется в этом случае тем, что супруги “в подготовительной фазе” опасно много рассказывали друг другу о себе; трудно тогда сказать определенно, что именно поведано, а что — после этого домышлено, развито). Если это так, то взаимоперевоплощение временами даже слишком сильно, доходя до отрицания в себе собственного пола. Такого рода “интеллектуальное актерство” говорит о двух незаурядных натурах... может быть, слишком однородно незаурядных, чтобы ужиться вместе.

Хотя незаурядность их — именно в расширенной способности к пониманию; казалось бы, наличие этого качества является главной составляющей прочного супружества, столь часто недостающей. Но все на свете индивидуально; бывает и так, когда именно избыточное понимание другого, именно выход за пределы собственного не зря заданного, не только в плохом, но в конструктивном смысле о-граниченного “я”, становится деструктивной, деформирующей силой.

Во всяком случае (если я права, и “мужчина” на самом деле — женщина, а “женщина” — мужчина), тогда то, о чем я говорила в начале: попытка самолечения как опыт “аналитической исповеди”, — нужно исправить на: опыт “понимания чужого”, вживания в “другое”, по-н-имания как в-н-имания через во-ображение. Но результат тот же: все сошлось. Все просто обречено на симметрию. Наверное, это было им очень нужно, раз они рискнули всем, чем рискнули, и проделали то, что проделали. Что опять же выдает с головой — союз не назовешь ни счастливым, ни слишком прочным, коль скоро его нужно чем-то подпирать.

Но теперь, когда они нашли точку опоры, столп и утверждение истины — их союз таким для них станет. Сведя воедино свой опыт переживания другого, убедившись, что местами они понимают друг друга до буквального употребления одних и тех же слов, даже “своих” знаков препинания для обозначения одних и тех же состояний, они закольцуются друг на друге, как однояйцевые близнецы. Как те, они станут псевдовзаимодостаточны. Пробить оборону каждого из них, все видящего, все понимающего, но плавно перетекающего в другого и уходящего тем от действительного ответа — изменения себя, — будет невозможно.

Это происходит уже на наших глазах, в ходе “опыта”. Временами действительно есть ощущение, что голоса звучат словно из одного ствола говорящего дерева, которое говорит из разных дупел голосами разных, но иногда сливающихся тембров. И тогда чуть ли не начинаешь верить, что полное слияние и без полной любви — возможно. Но тут же убеждаешься, что это не так — это именно не слияние, а самозакольцовка, да и в той зазор на зазоре.

Вот — навскидку. В тексте письма жена говорит о муже, что он нравится ей “не тем, кто он есть, а тем, кто он не есть”. Если и в самом деле я права, и этот пассаж на самом деле принадлежит не жене, а мужу, говорящему, таким образом, в 3-м лице о самом себе, продумавшему себя в третьем лице до того, кем он н е является — и до того, что другому он таким и нравится, — то перед нами — тотальный ироник, до самоутверждения через самоотрицание. А тотальная ирония — единственная броня, которую нельзя пробить (ее нагляднейший образец — вовсе не хваленая еврейская ирония, в которой слышен закомплексованный серьез, а русское невозмутимое “по кочану”, от которого отскакивает любое “почему?”). Если сначала мы представляли себе мужчину, в лучшем случае лишь догадывающимся об ином понимании любви, кроме эгоцентрически-пользовательского — но в таком случае на него можно было подействовать, его можно было “пробить” открытием ему глаз на вещи (повторяю, перед нами чуткий и обостренно-умный человек, которого, кажется, стоит лишь развернуть навстречу истине...), то теперь перед нами — человек, в с е продумавший, видящий все “из жены”, да еще и додумавший за нее логику иного понимания любви до логического конца, — и тем не менее спокойно остающийся собой. Теперь он закрыт своим все-пониманием-без-изменения — окончательно и бесповоротно.