Можно разглядеть, впрочем, что умирание чувства всегда начинается так: о н а становится неинтересна. Между вами больше нет зазора. Нет полюсов — ток останавливается. Вот, кажется, уяснено хоть что-то, пусть самое малое. Но нет же, куда там; тут-то и вопрос: а разве любовь создана всего лишь для интереса? Разве интересно, например, дышать воздухом?

Что такое? Почему? В какой момент все вывернулось наизнанку?

Никто не знает. Дом горит — никто не видит, а кто видит — тот молчит.

Тогда как на самом деле я отдала ему не частицу души. Если бы я и не хотела, он бы высосал ее из меня всю целиком. Но я отдала ему ее всю добровольно, не могла не отдать, ведь я его любила=была настроена без помех на его волну, и на волне этой слышались только: СОС! я несчастен. Несчастен. Роковое слово. Ты его полюбила свободно, ровно настолько, чтобы сойтись с ним, заключив вольный союз, а теперь жалость приневолит тебя полюбить гораздо глубже. Утонуть. Он утопит тебя в своем несчастье.

Пропади ты пропадом, несчастный человек. Чтобы тебя намочило. Чтобы у тебя язык отсох.

Прости, несчастный человек.

Но хотя бы — где самое начало смерти влечения? Да где же, как не в его осуществлении. Тут-то бы, при начале, его и — купировать. И предаваться счастливой беспредельности неосуществленного влечения.

Отсечь. Физическая близость с женщиной, сказал бы я, есть прежде всего тяжелая обязанность, принимать которую на себя не следует без крайней необходимости.

Несчастье, постигшее человека, свято. Удар судеб, глас Божий. Еще в юности оплакала я судьбу всех Мармеладовых мира, литературных и живых (будто литературные неживые; о ком же тогда плачешь?). И сейчас люблю бедных, а не богатых, хотя уже знаю — это предрассудок 19 века, богатые страдают не меньше бедных: Царство не-Божье так же внутри нас, всех, без различия имущественного состояния, как и его противоположность. Но я — всей своей нынешней ороговевшей душой — против тех несчастных-хроников, которым нужен сопереживающий, а сами они никому не сопереживают. Теперь, когда научилась их различать, я против тех несчастных, которые хотят лишь понижения дозы своего несчастья, не желая расстаться с ним, стать счастливым — ведь это значило бы отказаться от самого себя. Таким несчастным нужен только сопровождающий, дежурный по несчастью, а уж его они сделают из первой же, кто решит его спасать — и разрешит затянуть себя в паучьи сети.

Сейчас я уже достаточно знаю о профессиональных несчастных. Профессиональных нищих. А странно сказать, еще и в 30 с лишком казалось, что не надо обобщать, выборка, как сказал бы когдатошний руководитель моей темы, недостаточно репрезентативна, просто мне неудачно попался такой э т о т ... и еще один такой э т о т, все это единичные случаи, в следующий раз мне повезет. Не в том, что следующий он окажется не-несчастным — это-то я и тогда уже понимала: в России не-несчастным может быть или дурак, или подлец, или святой. Есть еще тип простого-интеллигентного-хорошего парня-до-шестидесяти-лет — инженера-туриста-альпиниста, завсегдатая Грушинского фестиваля; но такие не про меня. Никогда, даже после рюмки-другой в хорошей компании, не могла себя заставить петь вместе со всеми Визбора про Донбай. Или Донбасс? Донбасский вальс иль Донбайский? И не упомнишь. Чего-то во мне не хватает простого и задушевного, именно что не в душе, а за душой, — и так уж эта недостача со мной и пребудет. Down by Донбай. Now it’s time to say good bye. Вот тебе моя Lullaby.

Ведь, вступая в близость, совершаешь нечто чрезвычайное — и за это принимаешь на себя чрезвычайные обязательства. Я, свободный человек, принадлежащий всему человечеству как личность — и никому не принадлежащий как вещь, должен принадлежать ей одной!

Нет, следующий мой тоже окажется несчастным. Но мне непременно повезет в том, что он действительно будет нуждаться именно во м н е , в моей помощи, для того, чтобы со мною стать счастливым. Я верила, что и вправду рождена кого-то спасти. Смешно.

Посмеемся.

Любить=спасти=пересотворить.

Что знаю я об этом сегодня? То же, что и вчера: ничего. По-прежнему не знаю, правильное ли это чувство.

Не может не быть правильно, поскольку неизбывно. Инстинкты не лгут.

Не может быть правильно: по плодах их. А кончается плохо. Всегда.

Ей одной. Нонсенс. Но треклятой сексуальности не откажешь в содержательной нагрузке.

Раздеть любимое существо, затем раздвинуть его — собой. Обладать им=подчинить себе. Другого способа подчинить себе женщину, противополого человека, просто нет — только телесно обладаемый мною другой как-то подчиняется моей власти, любой другой другой, друг, сестра, мать — всегда свободен от нее, всегда суверенен, как бы ни любил меня, как бы ни был близок, и потому снова и снова мы прибегаем к одному-единственному доказательству своего высокого места в миропорядке.

И как только подчиним себе окончательно — удовлетворенное, насыщенное, пресыщенное, объевшееся желание умирает.

Так они говорят. Женщины. Такими эпитетами награждают мужскую жажду обладания. Потребитель-эксплуататор-сексист.

Но заблуждаются.

Всегда одно и то же. Он безошибочно знает: материнское в тебе — твоя ахиллесова пята. КПД использования им знания твоего слабого места — 150%. Твое же желание стать самой Пигмалионом, а его посадить (поставить) на место Галатеи, эта трансвестия никого еще не привела к цели, да к тому же и выявляает в тебе отнюдь не самое лестное.

По мере того, как пытаюсь спасти его, — все время натыкаюсь на противодействие (ведь он-то, опять же, хотел от меня совсем не того, он хотел только и г р ы в с п а с е н и е, игры в одни ворота, чтобы я, истово веруя, отдавала все свои силы на его спасение, а он брал бы их и использовал на свои энергетические и психологические нужды, сам оставаясь каким был). Противодействие человека, которого лишают привычного состояния комфорта (статичное и есть собственно комфортное, оставаться собой — это и есть самое комфортное для любого человека, сколь бы ни был он хронически несчастен; комфортно несчастен). И, напарываясь на его противодействие, но продолжая действовать (потому что вправду верю: ему это нужнее всего — ведь он же, подлый, мне ничего не говорит о своих истинных целях, он продолжает лицемерно играть в спасение не как в игру в спасение, а я верю... потому что он верит сам себе... а его странное поведение списываю на неадекватные реакции человека с истощенной нервной системой), — я взламываю линию его обороны, и вот, в самых лучших целях, — вот, уже я, не замечая в пылу сражения, насилую его волю, присваиваю его свободу, пытаюсь управлять им вопреки его естеству.

Незаметно меняемся местами. Теперь уже я, вовсе того не желая, высасываю из него кровь, пью его жизненные соки — раз он сопротивляется мне с силой человека, у которого отбирают жизнь, раз уж он тратит на это всю живую кровь, я должна признать: сколь бы цели мои ни были по видимости бескорыстны=противоположны вампирическим, — результат моих действий безусловно вампиричен.

Как они заблуждаются! Я вижу все совсем иначе. Жажда обнажить любимое существо, физически проникнуть в него, обладать им как предметом — те же сиптомы чисто мужского стремления к истине как к проанализированной, разъятой на составные в е щ и; то же самое стремление тянет разбирать готовые радиоприемники и собирать новые по схеме. Да, чувство истины как вещи из мира механики — ложно, но все же за ним — пусть искривленное в незапамятные времена — вечное стремление вглубь или ввысь. Материалистическое стремление к небу. Неуемное желание проверить, такова ли под платьем твоя возлюбленная, как положено всему их р о д у … И сначала — восхищенное удивление, робкое касание нагого — проверка: и вправду такова, смотри, и это есть, и это, ну надо же, из высшего мира — а все как у людей, как у тебя, хоть и по-другому... Да, сначала по видимости целомудренное восхищение, потом — спокойная констатация: как же еще? только так и может быть — и хорошо, и прекрасно; и наконец — привычное: “Ну да, дважды два — четыре; а дальше что?”. Этапы небольшого пути. Этапы честного служения лжи. Оказалось, мы открыли лишь то, что знали и так.