А Лиля с Семой не обиделись, нет; те сразу о каких-то родственниках в Черновцах, да кого за что и на сколько. Как ни любила их тетя Маша, все-таки понимала по-честному: случись что серьезное — на них надежда плохая. У них всегда одни свои в голове.

В шестьдесят третьем Лиля вошла в известность, купили Семену трофейный «оппель-кадет» цвета окрошки. «Инженерчик» считал уже до ста и писал «Ворошилов», а няня-то Маня аж на переднем сиденье катила за продуктами на крытый рынок, прямо перед лицами бывших товарок.

Вот в шестьдесят шестом сделал Сема хор, а в шестьдесят седьмом прогремел хор на всю Волгу коронной песней «Сверхсрочники-многостаночники»; в шестьдесят восьмом сделал Семен «Москвич-412». у Лили к тому времени зрение понизилось до минус одного: зубы внимания требуют. Зато жила спокойнее. На дому теперь принимала, только кто со своим золотом. Потому что послабка: надомников трогать перестали, кроме тех, кто золото скупал. Тех-то по-прежнему — с конфискацией.

Решили Вите внимание уделить и укатили с ним по Волге до Горького, а вернулись через восемь дней в плохом настроении. Шулера обчистили, объявила двору тетя Маша, а сама ждет, что объяснят ей, кто такие шулера. Но молчала скамейка, только переглядывалась.

За такие разговоры Лиля с тетей Машей два раза прощалась: не могла снести позора. Да что толку в хорошем имени, отработаешь смену на сделке, а потом еще и дома все снесешь, был бы обед готов и вымыт пол. И Марья Акимовна возвращалась: не из-за трехсот старыми (по-новому она не умела), из-за «инженерчика».

И чтобы было чего делать. Всего ведь ей — шестьдесят. Опять пельмени, опять паутина в углах. Все-таки вроде чисто, и даже домашние пельмени.

Человеческая жизнь. Указ о пьянстве после семи — да тьфу на него, когда Шурка и Клавка — соседки обе: одна за грузчиком замужем, другая — сама в отделе, где рис и чай. И когда водку стали улучшать, изо всех сортов одну «Экстру» сделали — тоже, объясняла Марья Акимовна, фактически тьфу. Выпей на пятьдесят грамм меньше, зато вкус красивый у дорогого вина. Фильтры, добавляла тетя Маша, поднимая палец.

Только Витя от рук отбивался все больше. Чувствовал он неотступную охоту себя показать и людям понравиться. И силу тоже чувствовал, а куда ее деть и как себя выразить — без понятия: интересов Бог не дал. Как друзья, так и он: то марки, то хоккей. Все по два месяца, и друзья у него на два месяца. За что ни возьмешься, все постепенно делается. А Вите позарез нужно было сразу и сполна силу проявить: неизрасходованная, распирала его она, и оттого он бесился. Как дал в школе жару — так и давал: не понимал, чего ради уроки делать. Пока еще мал был, так хоть пельмени лепил в помощь няне Мане. Тут хоть сразу результат в рот кладешь. А вырос — ничего, хоть плачь, даже за хлебом не сходит. Печальный парень.

До восьмого класса Витю терпели, потом терпение кончилось. Не вышло из него «инженерчика». Зато собой вышел — красив и рукой крепок. Пару раз побывал в отделении: за дворовую драку с арматурщиками и за оторванный у участкового Гуняева рукав. Рукав грозил серьезно обернуться, да, слава Богу, выручил капитан ОБХСС Медведев Е. А., бывший Женька Медведев, сын тети Машиной подружки. Шустришь, Акимовна, сказал, капитан. Тетя Маша не отвечала, только глядела на него и моргала. Кислой капустой к прочий рыночным кормила она трехлетнего капитана в сорок четвертом, выкормила дохляка; вот теперь и глядела. Ох, - шустришь, сказал капитан Медведев и отвел глаза. Вызволять поросенка ему была пара пустятов, материалов кое на кого хватало, но коли уж парень покатился... Тут протяни палец, руку откусят. В первый и последний раз, сказал капитан, оглядел Марью Акимовну, как на допросе, позвонил куда надо.

Семен Михайлович только-только «Жигули» купил, его город знал уже. Фамилию Понаровских позоришь, кричал он блудному сыну; плевать мне на фамилию, орал сын; Лиля плакала. Витя заснул и во сне бормотал и мычал, как в детстве, а Семен пил с Марьей Акимовной за ее золотое сердце — спасла от стыда. А Лиля лежала в постели и, надев очки, читала «Сердца трех»; любимая глупая книга ее успокаивала...

А девок своих Витя водил к няне Мане, где пол покат, зато панцирная кровать с подзорником. Тихонь и хабалок, в валенках и модных сапогах-чулках; ни кожи, ни рожи, на что польстился? Но молча жарила Марья Акимовна ему и евонной крале глазунью на прокисшей кухне, и за дверью никто не вякал, помня ее бывший голос и плохую судьбу. Тем более Семен Михайлович был соседям не чужой, подвозил иногда до магазина. Когда же ссорился «инженерчик» с няней Маней, она его выдавала; штукатурка летела с потолка от Семиных слов, Лиля пила корвалол, а Витя ругал ее, няню Маню, всякими словами.

Не ругалась та в ответ, как бывало на рынке, — Витя же, любимый; молча бежала домой, кутаясь в серый платок. А в день ее пенсии, 16-го, «инженерчик» протягивал руку за данью как ни в чем не бывало. Пили няни Манину беленькую, и опять сначала.

С начала до без конца такая мука.

Семену Михайловичу дали медаль Всероссийского лауреата, а грамотами хоть стены оклеивай. Совсем известным человеком стал. Семен в городе, как юбилейная дата — все ДК его нарасхват. Единственное что — поседел он и разучился весело пить, даже после удачного выступления; Лилия Моисеевна на дому теперь мало работала, болела правая, рабочая рука, и — только золото. Зрение у нее стало — 2,5, и спала с димедролом.

Вдруг изменилась погода; с неба закрытого волжского города, где если что и происходило, то — давно и неправда, пошел золотой дождь. Дождался Виктор своего часа, когда живешь с увлечением, как танцуешь; когда все сразу, одним ударом — темп, интерес, результат и авторитет. Сила, долго не находившая выражения, успокоилась и застыла в его матовых глазах.

В ванной он открыл женскую примерочную, в туалете — мужскую; а в изолированной Витиной комнате, 3 метра на 4, шел сам торг. Разворачивали синюю заморскую мешковину — штатскую, итальянскую, гонконгскую, говорили слова: «Левис», «Ранглер», «Суперрайфл».

Обмывали сделку «Русской» — Витя только чистую признавал — запивали няни Маниным грибом. Теперь на Марью Акимовну он себе кричать не позволял, знай только наливали ей все время. Тут-то она и почувствовала — не нужна больше; и в первый раз с «инженерчикова» рождения опять опустело сердце. А тетя Маша и уйти не могла уже домой без Семиной машины: ноги подкачали. Отложение солей, семьдесят лет все-таки. Глаза слезились после первой рюмки. Перешла на яблочное, там всего 16°.

Срок пришел — женился Витя. На крашеной блондинке женился, с голубыми глазами, в синих джинсах «Lее».

Срок пришел и облигациям тети Машиным пятидесятого года. Разменяла — там двести рублей. А у нее уже коленкор на саван закуплен, и питание даровое,-, чего ей еще в свои семьдесят. Отложила 50 на похороны, а 150 — бух на конверте на поднос в свадебной столовой, где приглашенных сто гостей, и все важный народ, а столько, как Акимовна, никто в конверт и близко не всунул. Качали тетю Машу, и прежде чем провозгласить единственный тост, который знала, в первый раз назвала она Лилю «ты». После чего подняла рюмку с пятью граммами водки и двадцатью — воды, крикнула-всхлипнула:

— За все за хорошее!

Молодые жили душа в душу, одевали друг-друга в синий цвет да желтый вельвет. Капитана Медведева дочку одели — не наглядишься.

Поутихли скандалы. Тишь не гладь, а поутихли. Одного теперь тетя Маня ждала, хотела «инженерчикова» сына понянчить. Ждала, не глядя, что жарит, что стирает. Запахли мыльным запахом пельмени; няня Маня ждала. Весь двор знал, все понимали.

Под пасху ее разбил паралич. Б больнице в палате на шестерых, тетя Маня лежала молча, глядя слезящимися глазами в белый сырой потолок. На третий день раскрыла правую половину рта и прохрипела: «Надо..надо... инженер..чику... машину куп...ить. Только... не желту...ю». «Маша, — заплакала сидевшая тут Лиля Моисеевна,— у тебя разве есть деньги?». «Есть. Семь...десят тыщ».