Позже к нам поднялись другие — из местной команды ПВО. Закончилось все к полуночи. Выгорела только квартира…

Когда мы спустились, нас оглушила немая тишина. Над Невским стояло зарево и пахло горелым сахаром.

Однажды по радио передали: «Всем, всем, всем!» Военный комендант предупреждал: в ближайшие сутки корабли Балтийского флота и береговые батареи начнут опытную артиллерийскую подготовку, — пусть поэтому все знают, что ничего опасного для населения эта учебная стрельба не представляет. Гуманное предупреждение.

Но то было несколько дней назад, когда фронт проходил далеко за Урицком и Воронья гора не стала еще местом огневых позиций дальнобойных орудий противника. Можно было бы не вспоминать этот незначительный эпизод из военной летописи Ленинграда — он вспомнился невольно при следующих обстоятельствах.

Комиссар Полянин и я возвращались в штаб. День клонился к вечеру; шли не спеша тихой, малолюдной улицей. Старший политрук то и дело хмурился, громко сопел простуженным носом, изредка посматривал наверх. Небо было спокойно и вовсе не оно являлось причиной плохого настроения начальника. Мы возвращались с точки, где в середине дня случилось происшествие. Один комсомолец, уходя на пост, случайно зацепил за спусковой крючок винтовки и выстрелил. Пуля скользнула по плечу сержанта и скрылась в потолочной насыпи землянки. Царапина у сержанта оказалась пустяковой — всего лишь синеватая ссадина на коже, но все-таки это называлось «ЧП», — результат неумелого обращения с оружием.

— Вы что — кружок осоавиахима или боевой расчет полка Красной Армии?! — кричал комиссар на правых и виноватых и так под конец запугал себя, что вот уже близко вечер, а он все никак не может успокоиться. К тому же он, видимо, нездоров: в сырую, холодную ночь ездил с командиром по точкам, его просквозило.

Шли молча, каждый думал о своем. Неожиданно раздался треск, и куча стеклянных сверкающих осколков рухнула на тротуар; нас с головы до ног осыпало известковой пылью. Я инстинктивно прижался к стене и глянул на крыши. Признаков воздушной тревоги не виделось. Мгновенно решил: значит, снаряд. Точно так же на фронте: при ясном улыбчивом солнышке вдруг громыхнет ни с того ни с сего — полезай в воронку, не то потеряешь голову.

— Обстрел! Бьет артиллерия немцев.

— Чепуху городишь, — буркнул сердито Полянин, продолжая стряхивать с макинтоша пыль.

— Точно, говорю вам. Надо укрываться.

Второй снаряд упал на перекрестке, метрах в шестидесяти от первого, — осколки со скрежетом чиркнули по камням. На месте его падения выросли из земли согнутый обломок рельса, расщепленная шпала и груда брусчатки.

Тогда-то и пронзила меня мысль: «Нет, это не от коменданта», — и ноги сами собой стали касаться друг друга коленками.

— Пожалуй, ты прав. Куда бы спрятаться?

Я предложил уйти на противоположную сторону: она ближе к фронту, значит, менее опасна.

Перешли на левый тротуар, стали под стрельчатой аркой старого кирпичного дома. Стены арки замшели, из глубины двора тянуло сыростью; ощущение было такое, словно мы попали в каменный мешок, гнилой и вовсе не спасительный. Дома, говорят, и стены помогают. Но мне показалось, что в стенах этой неуютной арки скорее получишь горячий осколок, нежели в поле, в открытом песчаном окопе.

Снаряды со свистом проносились через улицу и рвались где-то на Обводном. По фронтовому опыту я знал: если посвистывает, можешь не беспокоиться, ибо свистящий снаряд упадет поодаль. Твой не свистит и не воет, его, к сожалению, не слышно: он неожиданно грохает рядом, когда соображать уже поздно. Полянин этого не знал. При каждом новом свисте в воздухе он то прилипал к стене, то приседал на корточки и все время шевелил губами. Впервые под обстрелом, подумал я и перевел глаза на улицу.

На той стороне улицы и немного влево от нас стоял белый дом с бельведером. Я смотрел на башенку в форме ротонды и стучал зубами. Откуда вдруг повеяло холодом? С бельведера, подумалось мне, открывался великолепный вид на ближайшие улицы и площади. Но я ни разу не был прежде в этом районе и вообще не примечал до войны никаких красивых сооружений. Этому светлому особняку лет, пожалуй, сто, не меньше. Окна по стеклам покрыты полосками бумаги. И теперь во многих домах окна заклеены этими полосками: на второй же день после воздушного налета люди научились сберегать стекла от взрывной волны и бомбовых сотрясений.

И надо же случиться… В тот самый миг, когда я смотрел на бельведер и ни о чем не думал, в его блестевшие на солнце точеные колонны угодил очередной снаряд. Колонны рухнули, будто подрезанные; рассыпались впрах все скульптурные украшения антаблемента и капителей. И там, где минуту назад стояла такая прекрасная башенка, — там зияла теперь рваная дыра.

— А не весело здесь, товарищ Дубравин.

— Скучновато, товарищ старший политрук.

Полянин взял меня за рукав, сдержанно сказал:

— Уйдем-ка из этой ловушки. А то прихлопнет здесь, как котёнышей.

Не размышляя, мы вышли из-под арки и, держась близко друг к другу — Полянин впереди, я за ним, — быстро пробежали обстреливаемый перекресток, остановились под высоким зданием с балконами и парадной лестницей. Здесь, под крышей подъезда, мы переждали и, когда обстрел закончился, молча двинулись дальше.

И если весь остаток пути до штаба полка мы не проронили ни слова и никогда потом не вспоминали эту неприятную прогулку по тихой ленинградской улице, то причину такого негласного сговора о глухом молчании надо искать, мне кажется, не в особенностях наших характеров. Обстрел есть обстрел, и человек под его сокрушительным огнем, к сожалению, не всегда сохраняет мудрость спокойствия.

Может быть, не доведись нам слышать в свое время гуманное предупреждение любезного коменданта, мы держались бы совсем по-другому. Но утверждать с бесспорностью я не берусь.

Ночь была бурная, ветреная. Недостаточно опытные наши расчеты не всегда следили за натяжением тросов — шесть аэростатов оторвались, улетели. Командир и комиссар полка приехали утром уставшие, мрачные. Не успели умыться и перекусить — им подали телефонограмму: «Немедленно быть в штабарме».

Но даже не события ночи, какими бы огорчительными они ни были, определили мое настроение в тот день. Первым поразил меня Антипа Клоков.

— Слыхал?

— Что такое?

Мы встретились у штаба полка. Он взял меня за локоть, отвел немного в сторону, шепотом доверительно спросил:

— Кому доверяешь — командующему или члену Военного совета?

— Что за вопрос, Антипа!

— Самый злободневный вопрос. Вчера на Военном совете решалась судьба Ленинграда. И что же ты думаешь? Один предложил немедленную эвакуацию, а другой сказал: «Ни за какие гвозди, уважаемый товарищ. Будем сражаться до последнего! Немцы войдут в Ленинград только через наши трупы». Что ж это такое, Алеша? Что-нибудь понимаешь?

— Как же решили? — спросил я, отказываясь верить услышанному.

— В том-то и дело — не решили. А ежели в товарищах согласья нет… Сам знаешь известную басню. Перспективочка, нечего сказать.

Сели на скамейку, помолчали. Антипа достал серебряный портсигар — подарок жены (они поженились в мае), вынул папироску, угостил меня.

— Тебе кто сказал, комиссар?

— Ну, комиссар! Полянин разве скажет? Все говорят, кроме нашего Полянина. Посылает на точки изучать настроения. Какие — догадайся сам. Наверно, эти самые… Тебя тоже пошлет. Ты к нему?

Антипа был возбужден и явно растерян. До этого утра я знал его бодрым, шумливым, беспечным; теперь он задумался, смяк, выглядел рыхлым и несобранным. Курил как-то нервно, короткими затяжками.

— Тебе все равно, Алексей, ты один. А на мне жена, ребенок скоро будет.