— А ведь я вас видел недавно, — сказал Быков. — Мы ходили с приятелем в кинематограф и встретили вас там.

— А я вас не запомнил, — чистосердечно признался механик. — Хотя, говоря по правде, почти каждый день хожу смотреть новые картины… Мне синемá еще не успел наскучить. И он почему-то напоминает мне авиацию — та же быстрота, те же темпы…

— Помните, выступал тогда певец в берете, а вы подпевали ему, — я, правда, не все слова разобрал…

Делье захохотал.

— Теперь вспоминаю, мы вас тоже заметили и почему-то решили сразу, что вы оба — русские…

— А что вы знаете о России?

— К сожалению, очень мало. Знаем только, что у русских нужно учиться делать революцию. Мы помним тысяча девятьсот пятый год… И я сам недавно на большом собрании видел Ленина…

Победоносцева удивили веселые мастеровые люди. Он подошел к ним поближе.

— А вы? — спросил у него худощавый. — Вы кого ищете?

— Это мой приятель, — ответил Быков. — Хорошо, я беру вас с собой в Россию. Но имейте в виду, — он посмотрел на часы и заторопился, — ваша новая служба начинается через тридцать минут…

Делье побежал в ангар. Минут через десять он вернулся с маленьким саквояжем в руке.

— Я готов. Жениться я еще не успел, имущества у меня никакого нет, кроме этого саквояжа, и раздумывать долго я не привык, когда принимаю в жизни серьезные решения. К тому же вы кажетесь мне хорошим человеком… Когда мы едем в Россию? А вас, — обращаясь к остальным механикам, он ударил себя по груди, — я попрошу хорошо встретить меня, когда я вернусь из России.

Быков торопился. Делье, припрыгивая, шел за ним.

— Летая на аэроплане, я разучился ходить пешком, — сказал он. — Куда мы идем?

— На завод, покупать аэроплан.

Высокий господин, как и прежде, медленно прогуливался по залу.

Быков подошел к нему:

— Вот мой механик! Я только что нанял его. Он едет со мной в Россию.

Делье сразу же полез под аэроплан, долго возился там, бормотал что-то сквозь зубы, потом занялся мотором, стал неожиданно серьезным и молча, словно священнодействуя, рассматривал клапаны.

— Вы проверили аэроплан? — спросил Делье.

— Да.

— Нашли в нем недостатки?

— Недостатки? По-моему, недостатков в нем нет. Аэроплан совершенно новый…

— А мотор?

— Но послушайте, Делье, я ведь затем вас и привел, чтобы вы разобрались в моторе…

Высокий господин, медленно и осторожно шевеля пальцами, внимательно следил за Делье.

— Вы чуть не увезли в Россию старый мотор. Он, должно быть, уже много раз работал. Смотрите, клапаны только слегка подчищены. Они обгорели, кажется.

— Не может быть, наша фирма никогда не торгует старыми моторами. Нам странно слышать подобное обвинение от француза.

— Разные бывают французы. Да вы лучше посмотрите на клапаны…

Высокий господин побагровел от злости.

— Великолепный мотор. Впрочем, если вы настаиваете, я прикажу его переменить…

Он вышел из зала, чуть пригибая плечи.

— Нет, каков, — горячился Делье, — каков!.. Подумайте только: поставив старый мотор, выгадывает несколько сот франков и одновременно заставляет нас рисковать жизнью!

— Подлые дельцы! — сказал Победоносцев. — А вы скажите, много ли в авиации настоящих героев?

— Героев?.. Герои, конечно, есть. Есть и мученики, но и среди героев я знаю некоторых, рискующих жизнью только из-за денег.

— Но ведь жизнь дороже…

— Многие становятся азартными игроками. Хозяин в такой игре рискует только деньгами, а ставка летчика — жизнь…

В последние недели многое по-новому понял Победоносцев, и все-таки каждый раз, когда он видел ложь и хитрость в отношениях между людьми, он никак не мог примириться с мыслью о том, что среди летчиков, ежедневно рискующих жизнью и смело бороздящих просторы неба, есть люди, которые могут так равнодушно относиться к главному в своем высоком призвании.

— Летчики должны стать другими, — сказал он Быкову, — каждый должен стать лучше…

— Вы о самоусовершенствовании по методу толстовцев думаете? Тщетная мечта, ни к чему дельному она не приведет…

— Я шире говорю, о человеческом характере вообще…

— Истина в другом: надо людей принимать такими, какие они есть…

— И прощать им плохое?

— Вот уж прощать ничего не надо. Надо делать людей другими… помогать им расти… Я замечаю, как вы с Тентенниковым сейчас живете, — прежней дружбы у вас нет. Он над вами посмеивается, потому что вы не такой удачливый, как он, и ему на радостях, после первых успехов, кажется, что теперь он на самые первые места в мире выйдет. Душа у него широкая — потому и надежды большие. Но вот пообломает его жизнь, увидит он, что тяжело теперь рабочему человеку приходится, если он может рассчитывать только на свой труд, — и от нынешнего зазнайства в нашем волжском богатыре ничего не останется. И самому ему стыдно станет тогда, что над вами посмеивался и нос задирал…

Победоносцев хотел было возразить Быкову, но летчик вынул из кармана часы и озабоченно покачал головой:

— Заговорились мы, а ведь нам нужно еще успеть к Загорскому. У него собираются сегодня. Я прощаюсь пока с вами, Делье, а вечером буду ждать в гостинице. Кончайте свои домашние дела, помните, завтра мы уезжаем. Надо подготовить аэроплан к перевозке…

— Я вас завтра пойду провожать… — сказал Победоносцев.

— Нет, нет, не надо! У меня уж очень много будет хлопот перед отъездом. А вот на Руси, как приедете, сразу меня отыщите. Рад буду…

Они наняли автомобиль и через двадцать минут уже подымались по лестнице в номер Загорского.

Тентенников пришел к Загорскому рано и сразу же затеял жестокий спор с хозяином. Медленно, неслышно ступая по ковру, Загорский ходил из угла в угол и тихим, спокойным голосом опровергал спорщика. Хоботов сидел в стороне и курил.

Поздоровавшись с новыми гостями, Загорский продолжал прерванный их приходом спор с Тентенниковым.

— Заводов авиационных у нас пока нет, придется жить на покупном, а как тут приходится покупать, я бы мог вам порассказать. Здешние авиационные промышленники боятся, что мы сумеем в России строить свои самолеты. Они хотят, чтобы мы зависели от западных авиационных заводчиков. Без работ русских ученых самолеты не могли бы подыматься в воздух. Первый самолет в мире создал питерский офицер Можайский. Но как замалчивает русские изобретения мировая пресса, — порой читаешь и кулаками со злости машешь…

— Я так понимаю… — сказал Тентенников. Он сидел на самом краешке стула и искоса поглядывал на Загорского. — Я так понимаю, что как только заведем авиационные заводы, сразу немецкие промышленники станут акции скупать.

— Не понимаю, о чем мы спорим! — воскликнул Загорский. — Ведь и я о том же говорю.

На круглом столе был накрыт чай. Связка румяных баранок лежала в плетеной хлебнице.

— Что ж, — сказал Загорский, — приятно здесь чай попить с баранками — мне их с оказией из Питера привезли.

Тентенников сел рядом с Победоносцевым, прищурился и положил руку ему на колено.

— Глеб Иванович, так-то, Глеб Иванович… До скорого, значит, свидания…

— Господа, — сказал Загорский, отхлебывая чай из большого стакана с затейливой гравировкой, — сегодня большинство из вас прощается с Парижем. По долгу моей службы я не обязан был помогать вам, но так уж случилось, что каждый из вас, приезжая во Францию, прежде всего приходил ко мне… Я хочу сказать, — он прищелкнул пальцами и посмотрел на Быкова, — как вы порадовали меня своими успехами. Трудно приходится рабочему человеку за границей. Был интересный один человек, чудесный русский изобретатель. Лет двадцать назад он приехал во Францию, привез чертежи летательной машины, построить которую надеялся в Париже. Приехал во Францию, не зная ни слова по-французски, чуть не к самому сердцу прижимая свои чертежи, и все-таки их у него выкрали, а самого, из-за плисовых шаровар и косоворотки, почему-то приняли за шпиона и чуть не повесили… Неприятные были у него приключения. А в наше время… Зато Михаил Ефимов показал, что русские летчики умеют брать первые призы на самых трудных соревнованиях.