И у меня был друг — один, но настоящий — Гиацинт.

Да, можете не сомневаться, однажды испробовав на вкус сладость свободы и последующей поимки, я стремилась упиться ею снова и снова.

По меньшей мере раз в сезон — а летом и не единожды — я незаметно перебиралась через стену и уходила одна. С вершины холма, где располагался Двор Ночи, я спускалась в цветистый фартук Города Элуа, раскинувшийся у подножия Моннуи, и там обычно отыскивала Гиацинта.

Помимо подворовывания товаров у рыночных торговцев, чем он занимался в основном из любви к искусству и страсти к риску, мой друг подвизался посыльным и на этом поприще неплохо зарабатывал. В Сенях Ночи (так местные называли свой квартал) постоянно кипели какие-то интриги, ссорились любовники и сражались на дуэлях поэты. За медный сантим Гиацинт доставлял записки, а за бóльшие суммы становился глазами и ушами заказчика, которому шустро докладывал о всем происходящем окрест.

Вслед мальчишке летели беззлобные проклятья, но он считался счастливчиком, поскольку — при первой встрече Гиацинт сказал мне правду — его мать была единственной тсыганской гадалкой в Сенях Ночи. Еще более смуглая, чем ее постреленок, с глубоко запавшими глазами, она всегда обвешивалась золотом: в ушах покачивались золотые кольца, а шею обвивала цепь с золотыми дукатами. Гиацинт объяснил, что у тсыган принято носить на себе все свое богатство.

Много позже я узнала то, о чем друг умолчал: сородичи изгнали его мать, когда та почтила Наамах с мужчиной не из своего племени — тсыгане, кстати, не поклоняются Благословенному Элуа, и я так до конца и не поняла, в чем суть их религии. Гиацинт был рожден на улице презренной отщепенкой, и родные его никогда бы не признали. Но его мать все равно следовала обычаям своего народа, и я на самом деле верю, что она обладала даром

дромонда

— способностью развеивать завесу над будущим. Однажды я своими глазами видела, как один набирающий известность художник позолотил гадалке руку, чтобы та прочитала хитросплетение линий на его ладони. Тсыганка предсказала, что он сам лишит себя жизни, и художник посмеялся над ней, но уже в следующую мою вылазку в Сени Ночи Гиацинт рассказал, что бедняга отравился ядовитыми красками, смачивая кончик кисти языком.

Такой была моя тайная жизнь, неведомая обитателям Дома Кактуса. Конечно, гвардейцы дуэйны знали, где меня искать; если проказника Гиацинта не удавалось легко отследить, они поступали так же, как и я: просто спрашивали о тсыганенке у содержателей борделей и винных лавочек. Неизбежно находился кто-нибудь, направлявший их на верный путь. Для меня это стало своего рода игрой: проверить, долго ли удастся продержаться на свободе, прежде чем гвардеец схватит меня кольчужной рукавицей и, перекинув через седельную луку, с позором отвезет обратно в Дом Кактуса.

Вояки, наверное, расценивали мои эскапады точно так же, поскольку их жизнь при Дворе Ночи была кошмарно скучной. Я хотя бы бросала им вызов, пусть и скромный.

А вот дуэйна — совсем другое дело.

После третьего моего побега она впала в праведный гнев и решила меня примерно наказать. Как я ни сопротивлялась, прямо с седла меня оттащили во внутренний дворик, где уже ожидала грозная судия. Прежде я никогда не видела, чтобы позорный столб использовался по прямому назначению.

Последующие подобные случаи тускнеют в сравнении с тем первым живым воспоминанием. Дуэйна сидела на своем кресле, глядя куда-то поверх моей головы. Гвардеец заставил меня опуститься на колени, зажав оба моих запястья в одной руке. В один миг мои руки привязали к венчающему столб железному кольцу. Дуэйна отвернулась. Кто-то схватил меня за воротник платья и разорвал его, обнажив спину.

Помню, благоухающий цветами воздух был теплым и слегка влажным из-за бьющих повсюду фонтанов. Я чувствовала легкие дуновения ветерка обнаженной кожей спины, а колени больно упирались в мраморные плиты.

На самом деле били меня не столь жестоко, как обычно при таких наказаниях. Учитывая мой нежный возраст, палач дуэйны хлестал меня плетью из мягкой оленьей кожи несильно и без оттяжки. Но моя детская кожа была слишком тонкой и ранимой, и плеть обрушивалась на спину огненным дождем.

Первый удар показался самым острым: хвостики плети растеклись ручейками боли, вызвав дрожь в пояснице. Второй, третий — ах, я бы много дней переживала блаженные воспоминания об этих пламенных струях, бережно их лелея. Но палач не останавливался, и ручейки превратились в ручьи, реки, бешеные потоки боли, которые затянули меня на дно.

Я взмолилась о пощаде.

Сейчас не могу толком вспомнить, что именно говорила. Знаю только, что корчилась, тщетно пытаясь протянуть связанные руки к дуэйне, скулила и плакала, каялась и обещала всегда и во всем ее слушаться — но плеть все обрушивалась на меня снова и снова, терзая бедную спину, и мне уже чудилось, будто тело охвачено пламенем. Посвященные Дома стояли рядом и смотрели, демонстрируя умение никоим образом не выказывать жалости. Сама дуэйна ни разу на меня ни взглянула; я видела лишь ее резной старушечий профиль. Я выла и просила пощады, а удары сыпались на меня огненным градом, но вдруг тело наполнилось теплой истомой, и я обмякла на столбе, униженная и измочаленная.

Только тогда меня отвязали и увели, чтобы обработать рубцы, а я тем временем всем существом ощущала усталость, сонливость и ужасную карающую боль.

* * * * *

— В твоей крови болезнь, — со знанием дела сказал Гиацинт, когда я в следующий раз улизнула в Сени Ночи. Мы сидели на крыльце его домика на рю Куполь и ели украденный виноград, плюясь косточками на улицу. — Так моя мама говорит.

— Думаешь, правда? — После смерти художника я стала разделять молчаливое благоговение жителей квартала перед пророческим даром матери Гиацинта.

— А то. — Он задумчиво сплюнул косточку.

— Но я не чувствую себя хворой.

— Так дело не в хворобе. — Будучи всего на год старше меня, Гиацинт любил прикидываться, что владеет вековой мудростью. Мать обучала его кое-чему из

дромонда

, кормящего их искусства предсказания. — У тебя не немощь, а что-то вроде падучей. Похоже, тебя коснулся Бог.

— О. — Я была разочарована, поскольку друг не сказал ничего нового сверх того, о чем уже говорил Делоне, причем поэт выразился гораздо определеннее. Я-то надеялась услышать от вещуньи что-то более конкретное. — А мою судьбу она вызнала?

— Моя мама — тсыганская принцесса, — надменным тоном произнес Гиацинт. —

Дромонд

не детская забава. Думаешь, у нас есть время соваться в дела малолетней дворцовой шлюшки?

— Нет, — хмуро согласилась я. — Наверное, нет.

Я была слишком доверчива, как со смехом сказал мне потом Делоне. В конце концов, мать Гиацинта стирала за деньги и предсказывала будущее черни положением много ниже самого ничтожного служителя Наамах. Действительно, позже я убедилась, сколь во многом Гиацинт ошибался; ах, если бы он только знал, что тсыганским мужчинам запрещено пытаться приоткрыть завесу над будущим. То, чему мать его научила, было табу —

врайной

— для его племени.

— Не тужи, мать тобой займется, когда ты подрастешь, — утешил меня Гиацинт. — Когда скопишь золотишка, чтобы пополнить ее богатство.

— Она гадала кабатчику за серебро, — раздраженно проворчала я, — а скрипачу вообще за медяки. И тебе хорошо известно, что все деньги, какие удастся выручить сверх договора, пойдут на оплату туарье. Да и бестолку сейчас строить расчеты, мне не стать полноценной служительницей, пока не достигну зрелости — так гласят законы гильдии.

— А может, ты рано расцветешь. — Равнодушный к моей судьбе, Гиацинт сунул в рот виноградину. Тогда я почти ненавидела его за то, что он свободен от долга Дому. — Смекаешь, небось, что каждая потраченная на предсказание монета вернется к тебе в тройном размере.