— Такой необходимости нет, дорогой доктор! — твёрдо сказал Ришелье. — Вы просто-напросто сгущаете краски. Никто в действительности не покушается ни на ваш язык, ни на ваши традиции. Речь идёт только о взаимоотношениях двух народов, двух культур. Не станете же вы отрицать столь очевидный факт, что в культурном отношении Франция стоит намного выше Алжира? Не станете. Так почему же надо почитать за смертный грех приобщение к этой высокой культуре, приобщение к цивилизации? Так ли уж справедливо обвинять французов только в том, что они стремятся поделиться с алжирцами тем, что имеют? Нет, дорогой доктор, вы слишком однобоко смотрите на важный исторический процесс. Ищете вред в деле, которое приносит одну лишь пользу.

— Если позволительно апеллировать сравнениями, господин генерал, я вам отвечу так: то, что полезно для почек, может оказаться вредным для печени.

Генерал Ришелье усмехнулся.

— Положим… Что же, по-вашему, необходимо сделать, чтобы была польза одновременно и для почек и для печени?

— По-моему, господин генерал, каждому надо предоставить возможность быть хозяином своего желудка.

— Что вы хотите этим сказать?

— Скрытого смысла в моих словах нет. Вот, например, перед вами поставят миску куббы[7] — вероятно, она вам придётся не по вкусу. Мне же, хотя я и прожил довольно долго в Париже, претит полусырое кровоточащее мясо, именуемое бифштексом. Мой желудок не принимает его.

— В таком случае не ешьте его!

— Верно, господин генерал, есть то, чего не принимает желудок, не следует. Но что же делать, если над тобой — будут стоять и непрестанно твердить: «Ешь! Ты обязан это съесть! Ты не можешь этого не съесть!» Чтобы быть вольным в своих поступках, господин генерал, надо иметь на это право.

Остро взглянув на доктора, генерал сказал:

— Похоже, что наш разговор перешёл в сферу намёков и недомолвок. От такой беседы толку мало. Давайте вспомним наше условие и будем откровенны. Вот вы говорите о воле и свободе. Скажите мне, пожалуйста, кому должны быть предоставлены эти ваши воля и свобода?

— Тому, кто страдает без них.

— Например? Мятежникам, присвоившим себе право говорить от имени народа? Но на самом деле они же ничего и никого собой не представляют. Никто, будучи в здравом рассудке, не пойдёт на то, чтобы доверить им судьбу Алжира! Никто! — Генерал побагровел и гневно повысил голос. Однако тут же спохватился, несколько раз кашлянул и продолжал более спокойным тоном:

— Было бы безумием вручить судьбу Алжира кучке бандитов. Чтобы не быть голословным, я вам приведу ещё один факт. К нам в руки недавно попал один секретный документ мятежников. Вы знаете, каковы их планы? Они собираются уничтожить всех европейцев и связанных с ними алжирцев, разграбить их имущество и земли. Короче, их программа-убивать, грабить, разрушать. Они берут пример с коммунистов, действуют по прямой указке Москвы. Это вам, конечно, хорошо известно.

— Нет, господин генерал, — мягко улыбнулся доктор Решид. — Мне совершенно неизвестно, откуда они получают указания. Но, если говорить правду, народ им верит. Кто бы они ни были, в сегодняшнем Алжире нет силы, которая могла бы соперничать с ними в народном признании.

— Нет силы? — воскликнул Ришелье. — Это почему же нет силы? Есть вы, есть Абдылхафид, есть Бен Махмуд — разве это не сила? В Алжире, может, найдутся тысячи таких людей, трезво оценивающих положение и не бросающихся в крайности. По-моему, дорогой доктор, вы необоснованно впадаете в пессимизм. Сил у нас вполне достаточно, много сил!

На лице доктора мелькнуло отчуждённое выражение.

— Такие люди, господин генерал, как Абдылхафид, Бен Махмуд и им подобные не имеют ничего общего с народом. У них свои заботы. Им лишь бы сорвать куш побольше. У Абдылхафида свыше трёхсот гектаров прекрасной земли, солидные паи в двух процветающих компаниях, во многих местах торговые лавки, а ему всё мало. Правду говорят в народе, что в шакальем брюхе для тысячи кур место найдётся. Но и отношение народа к шакалам соответствующее, господин генерал.

Ришелье неожиданно улыбнулся.

— А может быть, вы напрасно обвиняете Абдылхафида, дорогой доктор? Может быть, он просто заботится о приданом для Малике? Ведь она, кажется, его единственная наследница? И вместе с любовью принесёт своему избраннику немалое богатство. А?..

— Настоящее чувство — самое большое богатство, — спокойно возразил доктор.

— Конечно, — согласился генерал, — искренняя любовь превыше всего, уж кто-кто, а мы, французы, знаем цену любви. Но ведь не зря говорится, что с тесным карманом мир кажется просторнее. Не думаю, чтобы богатство могло помешать чувствам.

— Кто знает, — пожал плечами доктор, — говорят и другое: деньги с совестью плохо уживаются.

Генерал не ответил, замолчал и доктор. Оба были рассержены и старались сдерживаться, не выдавать своих чувств. А Ришелье просто злился. Ему уже не раз хотелось стукнуть кулаком по столу и выложить этому жалкому интеллигентику всё, что он думает о нём и об этих дикарях алжирцах, с которыми давно пора не церемониться. Однако он подавил возмущение и с деланной мягкостью заговорил:

— Я вас слушаю, дорогой доктор, продолжайте. Вы дали яркую, но я бы сказал, не исчерпывающую характеристику Абдылхафиду. Ну, а что вы скажете о Бен Махмуде?

— Бен Махмуда, господин генерал, очень хорошо знает полковник Франсуа, — ответил доктор.

— Постараюсь расспросить полковника, — кивнул генерал. — Однако для меня ценно именно ваше мнение. Не стесняйтесь, господин доктор.

— Боюсь, что мои слова могут прозвучать не слишком благопристойно.

— О, не думайте, что я такой уж чувствительный! Откровенность — не грубость.

— Хорошо, — сказал доктор Решид, — я вам отвечу. Есть такая порода людей, господин генерал, у которых чувство собственного достоинства вроде дырявого решета. Плюнь такому в глаза — он обрадуется, скажет, что дождик пошёл. Вот вам и вся характеристика Бен Махмуда.

— Однако не жалуете вы их! — засмеялся генерал. — Один — вчерашний сенатор, другой — сегодняшний депутат, — и оба плохи. Кто же, по-вашему, хорош?

— На этот вопрос; господин генерал, самый справедливый и объективный ответ может дать только народ.

— Народ!?

— Да.

Помолчав, генерал спросил:

— Вы играете в шахматы, доктор?

— Как дилетант, — ответил доктор Решид, ещё не догадываясь, куда клонит собеседник.

— Так вот я вам скажу, что народ не больше, чем шахматные пешки. А с одними пешками, без ладьи, слона и ферзя, вы никогда не выиграете партии.

— Однако и пешка может выйти в ферзи.

— Конечно… Только для этого надо слишком много усилий.

— Согласен. Но в нашем мире без усилий ничто не даётся. Никто ещё не видел, чтобы справедливость восторжествовала сама собой.

Генерал пристально посмотрел на Решида. Взгляд был недобрым, но голос прозвучал мягко и даже неожиданно грустно:

— Вы, доктор, везде ищете справедливость. Если бы она существовала, все судьи, прокуроры и адвокаты давно остались бы не у дел. К сожалению, мир несовершенен, и то, что вы стараетесь найти, можно увидеть лишь в прекрасном сне. А жизнь, к сожалению, не сон. И принимать её надо такой, какова она есть на самом деле.

— Да, господин генерал, в этом я с вами полностью согласен. То, что именуется жизнью, далеко не сон. Сон, даже самый тяжкий, исчезает с пробуждением. А жизнь…

Доктор глубоко вздохнул, не закончив фразы.

Полковник Франсуа вернулся из Касбы в одиннадцать часов. Узнав, что у генерала доктор Решид, он не пошёл наверх, а остался внизу выпить чашечку кофе с комендантом города майором Жубером. Жубер рассказал ему о случившихся за ночь событиях, о ящиках оружия, найденных в лавках местных торговцев. Вскоре к ним подошёл капитан Жозеф, проводивший доктора Решида, и Франсуа отправился к генералу.

Развалившись на диване, Ришелье дымил папиросой. По хмурому лицу генерала было видно, что настроение его отнюдь не радужное. Полковник попытался разрядить атмосферу шуткой.