В ту весну они впервые назвали друг друга на «ты», а когда Илмар ушел на все лето в море, писали друг другу письма, забавные письма на странном языке влюбленных. Сами они не стыдились этого потешного языка нежностей и восторгов, но если бы его услышал посторонний, они залились бы краской и не знали бы куда деть глаза.

Так было. Они полагали, что никто ничего не замечает. Сами слепые, они думали, что все остальные тоже слепы, а когда мать Анды однажды поинтересовалась у своей любимицы, что они думают в конце концов, вопрос был столь неожиданным, что Анда при всем желании не могла найтись, что ответить.

Ко времени, когда Илмар уходил на практику в свое первое долгое плавание, это дело обрело достаточную ясность, первые возражения стихли, и супруги, господа Балтыни, смирились с неотвратимостью зла. Разумеется, Илмар Крисон весьма мало соответствовал придуманному ими идеалу будущего зятя, но и особенно упрекать его тоже было не за что. «Мы, конечно, не хотим настаивать…» — повторяли они гуманную фразу, чем свидетельствовали современность своих взглядов. Нет, никакой тяжкой борьбы не было, влюбленным не приходилось стоять перед романтическим выбором (отцовский дом или счастье с милым, как пишется в старых хрониках почтенных семейств), — немножко похныкала дочь, повздыхала мама, похмурился папа, и все завершилось столь же легким примирением, сколь не трудна была и вся эта борьба.

Сегодня Илмар мог с легким сердцем нажать кнопку звонка у дверей квартиры Балтыней, прекрасно зная, что тут ему не будет оказан нелюбезный прием. Если он и был не вполне спокоен, то лишь от того, что свидание после трехлетней разлуки способно взволновать самую флегматичную душу и радостно возбудить даже самого волевого мужчину. К тому же еще не изгладилось впечатление от разговора с Савелисом.

Дверь открыла служанка, Илмар видел ее впервые, она его тоже не знала. Барышня? Да, дома, но сейчас уезжает на взморье. Алберт? Он со старшими господами в Эдинбурге.

— Подождите минутку, я доложу о вас…

Она ушла и больше не вернулась. Минутой позже в передней разыгралась трогательная сцена. Нельзя сказать, что они бросились друг другу в объятия, но нечто вроде. Не будь антракт столь долгим, возможно, встреча была бы несколько иной. Теперь же они не могли сразу воротиться в прошлое. Их «здравствуй» и «как поживаешь» прозвучали довольно-таки натянуто, почти формально, а за рукопожатием последовала неловкая, хоть и краткая пауза. Как-никак минуло три года, тридцать шесть месяцев, у каждого происходили какие-то события и были дела, о которых другой не имел ни малейшего представления. Многочисленные письма мало что в этом меняли, они были хрупким и зыбким мостком в прошлое, и полагаться на них не стоило. Анда изменилась, то же самое произошло и с Илмаром. Быть может, только их желание осталось таким же, как было, но — поди знай, так ли это у другого?

Да-а, глупо было вот так стоять, краснеть, держаться за руки и ждать, что правда сама по себе вырвется наружу, как искра из трамвайного провода. За время этого короткого замешательства Илмар успел убедиться в том, что фигура Анды стала еще красивей, чем раньше, плечи обрели женственную округлость, а лицо в обрамлении белокурых волос стало еще больше походить на кукольные личики, которые он видел в витринах магазинов детских игрушек. Это было одновременно приятно и неприятно. Приятно потому, что перемены тебя не разочаровывают и еще потому, что эта кукольная красивость безупречна, можно даже сказать, что в ней проявляется стиль. Неприятно же от того, что эта красота — бело-розово младенческая, хотя ты прекрасно знаешь, что Анда далеко не дитя, что и служит поводом для мыслей о несовместимости противоположностей, о чем-то ненастоящем, фальшивом. В ней было что-то от картины, написанной чересчур чистыми тонами: если уж белое, то ярко-белое, если голубое, то ясно-голубое, и так далее. Этакая очаровательная литографическая красивость.

Что думала Анда о переменах в нем, этого он знать не мог. На три сантиметра длинней он стал, набрал вес в количестве семи килограммов и научился иногда вместо улыбки употреблять ухмылку. Три года океанских плаваний поубавили граций и легкости ловкого конькобежца. Голос у него огрубел, от ходьбы по наклонной в бурю палубе он привык стоять, расставив ноги. Но в этом, наверно, не было ничего особенного.

Они постояли немного как бы в растерянности, несмело глядя друг на друга, затем Илмару вдруг стало смешно и он беспечно шагнул в прошлое — будь что будет! И тогда он настал, этот обрывающий сердце миг, когда руки становятся непослушными, губы ищут губы, еще и еще — и конец Андиной прическе! Лишь теперь она сообразила, что коридор не самое подходящее место для приема дорогого, долгожданного гостя.

— Да пойдем же, наконец, в комнату! Господи, какая я рассеянная…

Окна в гостиной Балтыней были занавешены плотными белыми шторами, чтобы за лето, когда семья жила на взморье, обивка мебели не полиняла от солнца. Теперь там царил мягкий полумрак — такой ласковый и тихий, прямо-таки в сон клонило. Они сели в самый темный уголок за камином, к ним вернулось былое настроение, и они щебетали целых полчаса. Илмару надо было рассказать, какая жара летом в тропиках и что обитатели Вест-Индских островов не такие уж дикари, какими кажутся на картинках. Чмок и еще раз чмок… Потом Анда рассказывала, как Алберт начал учиться в политехническом, как рижане готовятся к царскому визиту и как она умирала от тоски эти годы.

— Зимой будешь учиться в мореходном? — спросила она.

— И весной сдам экзамены на капитана.

Чмок.

— А потом? — она хотела, чтобы вопрос прозвучал безразлично, но получилось чересчур серьезно.

— Потом мне понадобится судно. Своего у меня нет, придется поискать у кого-нибудь еще.

— И тогда ты опять уплывешь на несколько лет.

— Плыви со мной, — бросил он как бы в шутку. — Если моря не боишься.

— О, на яхте я ходила на остров Роню. А знаешь что… — вдруг переменила она тему, поскольку часы на камине показывали четверть шестого. — Приезжай к нам на дачу. На будущей неделе у нас будет небольшое торжество — мой день рождения. Приедешь?

Как он мог не приехать!

Еще несколько поцелуев, и Анде пора было спешить на поезд. Илмар проводил ее до извозчика. На улице Анду осенила мысль, что Илмар мог бы приехать уже в воскресенье. У него же найдется время? Другие тоже захотят тебя повидать.

— Хорошо, приеду в воскресенье.

Так-с, с этим, значит, все. Визит прошел довольно приятно. Анда была мила, и вечер теплый. Подернутые патиной шпили рижских башен отсвечивали на солнце, как вертела. Из какого-то двора неслись зазывные крики старьевщика: тряпки, калоши, пустые бутылки!.. На углу улицы одноглазый горбун, драил господам сапоги.

Затем Илмар стал думать о том, что до воскресенья два дня и что помимо Андиных поцелуев на свете существуют другие, горестные вещи. Одного человека сегодня приговорили к петле, и кое-кто думает, что эту петлю ему подстроил Илмар.

Надо начинать действовать.

Он сел в трамвай и проехал довольно далеко по Александровской. Потом долго шел проулками и улочками, пока не завиднелись пустыри окраин. Там он вышел к старому двухэтажному дому и поднялся на второй этаж. Постучался в одну из дверей и ждал спокойно, хотя знал, что здесь ему предстоит трудный и неприятный разговор. Но он был необходим.

Когда внутри звякнул ключ, он встал так, чтобы в случае надобности помешать захлопнуть дверь у него перед носом, поскольку можно было предположить и такую встречу. И он не ошибся.

Дверь открыла Анна Вийуп. Узнав Илмара, она дернулась было обратно, но Илмарова нога уже переступила порог. Он был сильней этой женщины, и после небольшого сопротивления ей пришлось отпустить внутреннюю ручку. Не здороваясь — на ответное приветствие рассчитывать было нечего — и не принося извинений за самоволие, Илмар вошел в квартиру Вийупов и сам запер за собой дверь.

Анна Вийуп отступила в глубь кухни и наблюдала за его действиями с преисполненным ненависти спокойствием, говорившим о том, что она готова бороться. Но и он тоже был к этому готов.