Когда он, Киндинов, расследовал обстоятельства исчезновения младшего лейтенанта Смелкова, оказалось, что старший сержант Турянчик был тут совсем ни при чем. Смелков исчез в то самое время, когда Турянчик был в госпитале. Кроме того, Смелков оставил записку, в которой просил его не искать. Таким образом, алиби у Турянчика было полное.

Был и еще один случай, правда в соседней роте, когда в землянке колхозницами был обнаружен труп летчика. Случай этот был настолько загадочным, что заставил заняться его расследованием вплотную.

Между случаем на триста шестой и убийством военного летчика никакой, казалось бы, связи не было. Но он, Киндинов, вдруг обратил внимание на такую деталь, как примерное совпадение в сроках. Дата, когда колхозники обнаружили в поле оставленный летчиком самолет «ПО-2», совершивший вынужденную посадку, видимо из-за густого тумана, и дата одной из отлучек Турянчика с точки почти совпадали. Разница тут была только в сутки. Седьмого, в день Ноябрьского праздника, был обнаружен оставленный самолет, а накануне, шестого, взводный Смелков отпускал Турянчика на охоту.

Но ведь это могло быть простым совпадением, причем приблизительным. Старший сержант, кроме того, мог охотиться совершенно в других местах.

Где же он был в тот день на охоте?

Истину тут удалось установить только наполовину. Начальник звукоулавливателя младший сержант Пигарев, заместитель Турянчика, и ефрейтор Жариков показали, что утром шестого, накануне Ноябрьских праздников, оба они были посланы младшим лейтенантом Смелковым на железнодорожную станцию купить в магазине на праздник вина, и до самой станции шли вместе со старшим сержантом Турянчиком. Куда потом направился старший сержант, точно им не известно, но Турянчик им говорил, что охотиться будет в Колычевском лесу.

Этот лес был не так далеко от места, где находилась заброшенная землянка.

Но ведь «будет охотиться» еще не значило, что Турянчик охотился именно там. Был ли он на охоте в тех самых местах — это следовало установить точно.

Вернулся Турянчик на точку в тот день лишь вечером. Вернулся не только пустой, без трофеев, но и больной. Болезнь его засвидетельствовали в расчете все и, кроме того, санинструктор роты ефрейтор Гришина, в сопровождении которой он был отправлен в госпиталь. Из госпиталя Турянчик вернулся только в конце декабря. Таким образом, если и имелись какие-то основания для подозрений, то никаких улик, ни прямых, ни косвенных, для обвинения его в совершении тяжкого преступления не было. Появились они, такие улики, только тогда, когда ему, Киндинову, был предъявлен одной из женщин-колхозниц самодельный охотничий нож с наборной цветной рукояткой из плексигласа, напоминавший по форме финский. Нашла она его в землянке, в которой был обнаружен труп летчика (нож, вероятно, был просто обронен, так как пилот был убит ударом тупого предмета в голову). Когда этот нож он предъявил расчету триста шестой, четверо сразу же подтвердили, что принадлежал он Турянчику.

Все это в корне меняло дело. Теперь уже были все основания подозревать, что старший лейтенант Бахметьев оказался не первым, убитым старшим сержантом Турянчиком. Стало быть, старший сержант действовал по чьему-то заданию. Но по чьему? Это и предстояло выяснить.

Еще второго мая Киндинов договорился с майором, начальником контрразведки дивизии, чтобы тот запросил органы госбезопасности области, где проживали родные Турянчика, его жена и семья, — живы ли те, чем занимались при немцах, где проживают сейчас, чем занимаются. Но вот миновала неделя — майор молчит, ответ, вероятно, пока не получен.

Беспокоило старшего лейтенанта и еще одно обстоятельство. В деревне, что рядом с триста четвертой точкой, в одном из домов, хозяин которого оказался рабочим с железной дороги, на глаза Киндинову попался номер многотиражки «На боевом посту» — печатного органа управления железной дороги. В заметке под броским названием «Враг не дремлет!» рассказывалось о попытке диверсии на сорок седьмом километре железной дороги и называлась фамилия путевого обходчика, которому удалось обнаружить вредительскую попытку и предотвратить катастрофу.

Сорок седьмой километр находился как раз напротив триста шестой, в получасе ходьбы от нее. Надо было зайти к начальнику узловой железнодорожной станции, позвонить в управление и разузнать обо всем подробно, а также найти и того обходчика и расспросить его.

Думал сегодня уехать в дивизию, чтоб доложить начальнику контрразведки о ходе расследования, пообещал даже писарю к вечеру отпустить его на КП, но приходилось менять свои планы. Сегодня же вместе с сопровождающим они доберутся до триста второй, что расположена неподалеку от железнодорожной станции, и если ему, Киндинову, не удастся выяснить все сегодня, то на триста второй придется заночевать.

...В дверь постучали.

— Войдите!

Киндинов, кончив массировать руку, стал спешно натягивать гимнастерку.

На пороге показался Пориков. Лихо кинув сжатый кулак к пилотке, распуская пальцы у самого виска, заявил, что просит у старшего лейтенанта разрешения дополнить свои показания.

Пориков шел к особисту в надежде, что тот обязательно сдержит свое обещание. Сейчас он, сержант, расскажет ему про сапожника — и сразу пойдет на КП. Придет и попросит ротного заменить его кем-то, потому что он больше таскаться за особистом не в силах.

Уполномоченный же, выслушав писаря, все решил по-иному, заявив, что сейчас они оба пойдут на триста вторую.

Это опять тащиться без малого семь километров, прийти — и снова сидеть и чего-то ждать. И опять этот вежливый голос... Уж хоть вспылил бы, что ли! Уж лучше бы наорал.

Может, Пориков и взорвался бы, но увидел руку уполномоченного, перебитую пулей, и словно в нем что-то перевернулось. С этих пор он стал по-иному смотреть на старшего лейтенанта. И появилось какое-то чувство вины перед ним.

...На триста вторую пришли они к вечеру. Поужинали и остались там ночевать.

Всю ночь не спал, проворочался писарь. Мешал перестук вагонных колес. А еще бередили душу гудки паровозов, напоминая о дальней дороге, о доме, об Ане, о близком конце войны.

Утром сержант не вскочил по команде «подъем», а остался под одеялом, на правах гостя добирая недоспанные за ночь часы. Разбудили команды. За окном кто-то зычным, хорошо отработанным голосом гаркал: «На пле... чо!», «К нно... ип!», «По подразделениям — делай... Рраз!» В кальсонах и бязевой нижней рубахе Пориков потянулся к окошку.

На небольшом, плотно убитом солдатскими сапогами плацу расчет триста второй занимался строевой подготовкой — отрабатывали приемы с оружием. Командовал и показывал сам старший сержант Косых, сибиряк с худощавым мосластым лицом. Винтовка в клешнятых его руках крутилась веретеном, казалась детской игрушкой. Весь скрученный из сухожилий и мускулов, он был чуть клещеног, но этот его недостаток скрадывала великолепная строевая выправка. Пилотка — ровно на два пальца от бровей, коротковатая гимнастерка плотно обтягивала крутую широкую грудь и впалый живот, а сзади торчала из-под ремня «петушком», была согнана в складки.

Пориков глянул на висевшее на стене расписание занятий, которое каждые десять дней писал он своею рукою под диктовку ротного, а затем отвозил в штаб полка утверждать. На сегодня, восьмое мая, там значилось: «8.00—10.00 — строевая подготовка, отработка с расчетом приемов с оружием».

Ротное расписание занятий составляли они с командиром роты все последнее время хоть и аккуратно, но без прежнего тщания. Все чаще Доронин во время диктовки задумывался (вывезенные из блокадного Ленинграда жена и сын до сих пор находились где-то в эвакуации), писарь тоже задерживал бег своего пера, выжидающе вперив взгляд в своего командира.

«Что уставился, будто сыч! — спрашивал ротный, очнувшись. — На чем мы остановились, на четверге? — На секунду он снова задумывался, а потом: — А, да черт с ним, перепиши сюда весь понедельник!»

Чуя близкий конец войны, кое-кто из командиров последнее время делал послабления своим расчетам. Телефон выносили на улицу, под грибок: высвобождая дежурную телефонистку, часовой докладывал заодно и о пролетающих самолетах. Часового никто не «гонял», заставая его на посту сидящим. Расписание занятий на некоторых точках выполнялось не всегда аккуратно. Да и зачем все эти огневые и строевые, когда демобилизация на носу! Так рассуждали иные начальники точек, стараясь не утруждать под конец войны своих подчиненных, девчат же — тем более. Ведь они, девчата, свое главное дело сделали в этой большой и суровой войне, тяжелое, совершенно не женское, как казалось бы, дело. И низкий поклон им за это, героическим нашим девчатам, спасибо великое...