Все чаще он думал о ней и во время занятий, и никакая усталость не в силах была отогнать этих дум.

А Кузовкова не отступалась, продолжала его преследовать. Снова и снова она набегала к ним в роту, пытаясь подкараулить его. И снова, опять грозилась, как ему говорили. К себе возвращалась расстроенная, в слезах.

Вскоре он узнал, что Кузовкова в землянке радисток устроила настоящий скандал. Наскакивала на новенькую с кулаками, осыпа́ла ее бранью, попреками, выбросила на улицу все ее вещи.

Он решил объясниться с Клавкой. Раз навсегда. Окончательно. Оставив за себя одного из сержантов, отправился прямо в землянку радисток, но тут же об этом и пожалел.

Кузовкова не стала его даже выслушивать, а принялась швырять в лейтенанта всем, что попадалось под руку. Затем повалилась в истерике и принялась кататься по нарам.

Девчата сгрудились в кучу. Примчался испуганный старшина, за ним капитан Корнилов, начальник радисток. Ряшенцев растерялся, не зная, что делать. Потом, повернувшись неловко, свалив чью-то тумбочку, выскочил из землянки и зашагал обратно, к себе.

Он отошел от землянки уже порядочно, когда услышал чьи-то шаги за собой. Обернувшись, остановился в недоумении, не зная, что и подумать.

Его догоняла... новенькая.

Подошла, еле переводя дыхание, и принялась выговаривать. Как же он, офицер, может так поступать?! Почему он сбежал, даже не попытавшись сладить с этой своей ненормальной? Ведь она, Кузовкова эта, все последнее время не дает ей проходу, буквально ее преследует. Что ни день, то новая сцена, новый скандал. Сначала попреки, придирки, а теперь вон дошло до того, что кинулась на нее с кулаками, выбросила на улицу вещи, между тем как сама она, новенькая, не только не виновата ни в чем, но никогда не имела даже и в мыслях вставать между ними, не подавала повода. Да и какой же тут может быть повод, если видит она его, лейтенанта, всего лишь второй раз в жизни («третий!» — хотелось сказать Ряшенцеву) и не питает к нему никаких таких чувств. Он же, вместо того чтобы оградить ее от Клавкиных диких выходок, не смог ничего придумать умнее, как только взять и уйти...

Высказав все это разом, она взглянула на Ряшенцева и, встретив его глаза, вдруг поняла, что Клавкины подозрения и ревность не так уж беспочвенны. Выходило, что не она, а он, лейтенант, должен просить у нее защиты, спрашивать, что ему делать, как быть.

И вот тогда сама она, первая, предложила присесть и поговорить.

...Уединившись под старой, одиноко стоявшей в поле сосной, они говорили долго. Ряшенцев не скрывал ничего. Рассказал, как потерял родителей, как остался один. Говорил не рисуясь, не пытаясь разжалобить, вызвать ее сочувствие, напротив, все время растерянно и по-доброму улыбаясь, и это ей в нем, вероятно, понравилось. Этот чуточку неуклюжий, неловкий, с большими руками лейтенант нисколько не походил на тех развязных и слишком уж предприимчивых офицеров, что льнули к ней, словно мухи. Женским чутьем она угадала в нем человека действительно сильного, мужественного и доброго, но совершенно еще неопытного в подобного рода делах. И ей захотелось помочь этому лейтенанту.

По выражению его лица она понимала, что он надеется на свидание, на новую встречу. Сказала, что к ним в землянку лучше не приходить, но как только у них там все утрясется, уладится, она ему сообщит, напишет.

Он ушел от нее окрыленный. Но вот миновала неделя, за ней другая, а письма от нее все не было. К тому же испортилась погода, пошли осенние затяжные дожди.

Все чаще его посещала мысль, что обещание ее было пустым утешением. Он совсем перестал уже ждать, когда на исходе второй недели получил надписанный незнакомым почерком треугольник (его передали ему прямо в поле). «И. Мезенцевой» — стояло на месте обратного адреса.

Укрывшись намокшей накидкой, Ряшенцев вскрыл письмо.

От нее!!

Она сообщала, что Кузовкову перевели в другое подразделение и та, забрав сундучок свой, уехала.

Он перечитывал эти строчки снова и снова, ощущая, как сладко кружится голова. Потом, оторвав от письма посветлевший взгляд, отбросил накидку.

Все кругом оставалось как будто бы прежним, давно надоевшим и примелькавшимся, — и этот промозглый сентябрьский вечер, и сгорбленный часовой на посту в мокро блестящей накидке, и тощий унылый лесок, наводивший тоску, и голое грязное поле, на котором в намокших шинелях кучками копошились солдаты. Но сейчас все это вдруг показалось ему радужным, светлым, прекрасным, радостно обновленным. Да и сам он в себе ощутил внезапный прилив энергии. Нет, казалось, сейчас для него ничего невозможного. Нет и не может быть!..

В воскресенье, начистив свои сапоги, пришив свежий подворотничок, Ряшенцев заспешил на свидание. Думал, за два часа обернется, и даже не доложился ротному, капитану Митрохину.

Сердце сладко, томительно залегало. Сейчас он с ней объяснится! Выскажет все! Надо действовать: ведь на фронте особый счет времени, здесь все вершится в несколько раз быстрее — и жизнь, и смерть, и любовь.

Дорога была расхлестана тягачами и танками, с колеями, всклень налитыми желтой осенней водой. Он шел быстрым шагом, оскользаясь, пугаясь, что вдруг опоздает, то и дело переходя на бег. Шел — и молил в душе серое, низко просевшее небо, чтоб только не разразилось дождем.

Он был уверен: она уже там и давно его ждет. И конечно, обидится, если вдруг он опоздает. Но когда наконец прибежал, потный и задыхающийся, на место, там никого не было. Усталым движением сбил на затылок фуражку, мокрой рукой вытер дымящийся лоб.

Не пришла...

Затем поглядел на часы.

Целых тридцать минут оставалось еще до назначенного. Зачем же он так торопился?!

Чтоб побыстрей скоротать время, принялся ходить, то и дело бросая нетерпеливый взгляд на дорогу. Вот уже только двадцать минут осталось... Пятнадцать... Пять... А дорога по-прежнему пустовала. Вот уж и ровно два на часах, а ее все нет...

Холодком окатило сердце: что, если она пошутила? Уж давно бы пришла, на крыльях бы прилетела, если бы он ей нравился! Да полно, точно ли он запомнил? Может, совсем и не в два назначено?

Торопливо слазив в планшетку, он развернул письмо.

Нет, все абсолютно точно. «К 14.00». Ее рукою написано.

Тогда, может, место он перепутал? Нет, тоже все правильно. Беседа у них состоялась именно здесь, под сосной. Неужели она имела в виду другое какое-то место? Но какое и где? Ведь, кроме как здесь, они нигде не сидели. Почему же тогда не явилась? Может, случилось что?

Сверху посыпался мелкий холодный дождь, застучал по лужам с унылым, сиротским звоном. Потом припустил, стал чаще, все кругом одевая в серую мутную пелену. Была уже половина третьего.

Нет, теперь уж едва ли придет...

Холодные струйки дождя начали пробивать сосновую хвою. Одна проскользнула за шиворот, ящерицей вильнула по потной, горячей спине. Ряшенцев развернул накидку, затем, отломив от сосны сучок, принялся прохаживаться, щелкая в нетерпенье сучком по голенищам сапог, одну за другой паля папиросы.

Прошло уже три часа, как он ушел из расположения части. Стоит только хватиться начальству — и вот она, самоволка. Самоволка в прифронтовой обстановке. Этого только и не хватало ему...

Ждать или уходить?

Нет, в какое же все-таки он угодил идиотское положение! Ну сколько же можно? И с чего он взял, что она непременно придет? Потому что ему написала? Посмеяться над ним решила, а он и уши развесил. Шастает тут, не знает на что и подумать, а она там сидит, в теплой своей земляночке, и усмехается про себя, представляя, как он, идиот, вытанцовывает под дождичком, клюнув на столь нехитрую удочку. Так тебе и надо, кретин! Убить тебя мало за это...