— Ловко уминают мякиш, — говорил Братчиков. — Но скоро дойдут до гранитной корочки, тогда без аммонита зубы поломаешь. Скоро, скоро загремят над степью взрывы... А позволительно спросить, чего это ты все молчишь?

— Ума-разума набираюсь. Ты вот, к примеру, ясно представляешь себе, что здесь будет, а я — нет.

— Э-э, братец, это наживное! Молодец, что приехал! Мы с тобой горы сдвинем!.. Не скучаешь по женушке? Не раскаиваешься, а? Только откровенно.

— Как у тебя меняется настроение: то хмурился, то повеселел.

— Одним словом, несерьезный человек! У строителей, дорогой мой, чертова дюжина огорчений и полдюжины радостей на дню. Поработаешь, узнаешь. Бывают и отчаянные минуты, но походишь по площадке, поговоришь с людьми — и нос кверху.

Он так увлекся гидротехническими работами, что на трассу к путеукладчикам ехать было уже поздно: солнце опускалось за дальними увалами, окрасив всхолмленную степь в темно-багровые тона.

Вечерние тени удлинялись, и все вокруг приобретало гигантские размеры: ближние высотки стали горной цепью, берега Сухой — головокружительными скалами, земляная насыпь вдвое, втрое поднялась над бездной пойменного котлована.

«Газик» бежал навстречу теплым восточным ветрам, то ныряя в длинные тоннели балок — и тогда словно вдруг сгущались сумерки, — то вырываясь на голые пригорки, залитые мягким светом кулижек молодого ковыля.

Братчиков включил радио: передавали сообщение ТАСС о запуске космической ракеты. Они слушали молча, не мешая друг другу. Потом, когда заиграла музыка, Алексей Викторович повернулся к Синеву и подмигнул ему.

— Что скажешь, военный комментатор?

— Не выпытывай, все равно ничего не знаю.

Братчиков приподнял лобовое стекло, пригнулся, подставив лицо под упругую струю пахучего степного ветра.

Шофер прибавил ход, чтобы доставить удовольствие начальству, которое с молодым азартом следит за тем, как бегут по накатанной дороге лучи фар, как поигрывают металлические блики в желобках то одной, то другой колеи проселка, как мерцают на обочинах ковыльные метелки — это фамильное серебро степи.

— А знаешь, Василий, ловко ракеты подгоняют всех и каждого. Иной раз, когда старость начинает одолевать, невольно думаешь: Пора, братец, и тебе на отдых. Одним словом, перигей! Но тут как раз космический сюрприз, и ты снова с яростью необыкновенной берешься за дела. Кому же охота оказаться в  п е р и г е й щ и к а х!..

Вскоре после той — нечаянной и неловкой — встречи с молодой красивой женщиной Федор пришел в штабную палатку управления треста, чтобы сдать наряд и рапортичку. Обеденный перерыв еще не кончился, и на месте никого, кроме уборщицы, не оказалось. Он присел на раскладной стул, у раскладного столика, решив подождать кого-нибудь из планового отдела. Взял арифмометр, принялся делить фактическую выработку бригады на проставленные в наряде нормы.

— Что вы здесь хозяйничаете, товарищ?

Федор оглянулся, быстро встал, привычно одернул гимнастерку.

Перед ним стояла та самая женщина, которая испуганно прикрывала грудь не то кофточкой, не то полотенцем, когда он влетел к начальнику строительства с телеграммой от Синева.

— Я вывожу проценты.

— Проценты и без вас выведут, было бы чего выводить. Давайте ваши документы.

— Слушаюсь, — Федор протянул ей рапортичку и наряд.

Не взглянув даже, она сунула их в шкаф, раскрыла толстую папку-скоросшиватель и углубилась в чтение сводок.

— Виноват, разрешите узнать, кому я сдал рапорт?

— Моя фамилия — Бороздина.

— Спасибо. Можно идти?

— Я вас не задерживаю.

Федор обратил внимание на ее профиль: высокий, прямой лоб, прямой нос, своенравный изгиб строгих губ и округлый добрый подбородок.

— Разрешите, товарищ Бороздина... виноват, как ваше имя-отчество?

Она обернулась и, удивленно вскинув брови, с любопытством посмотрела на него.

— Надежда Николаевна.

— В общем, Надежда Николаевна, я хотел извиниться за мое тогдашнее вторжение...

— Забудьте.

— Есть забыть, — Федор четко повернулся, вышел.

«Ну и чудак, — подумала Надя, — Придется спросить у дядюшки, что это за сокровище такое, из каких армейских кладовых».

В воскресенье Федор отправился на берег протоки. Он шел, вспоминая далекую Прибалтику: последний парад дивизии; неспокойное, штормовое море; туманное, подсвеченное солнцем небо над прибрежным лесом... Так он спустился по узенькой тропинке в травянистый сухой овражек и здесь столкнулся лицом к лицу с Бороздиной, возвращавшейся из поселка геологической экспедиции. (Ну разве это не счастливая случайность?)

— Добрый вечер, Надежда Николаевна!

Она будто не сразу узнала его, ответила:

— А, это вы, Герасимов. Добрый вечер.

И посторонилась.

— Вы не сердитесь на меня, Надежда Николаевна?

— Довольно, Герасимов. Получается как в чеховском рассказе.

— В общем, может быть, действительно смешно, — согласился он, уступая ей дорогу. И когда она прошла мимо, он уверенно пошел за нею следом, — будь что будет. Нет, он терпеть не мог быстрых знакомств, назойливых ухаживаний; бывало, его сослуживцы встретят на улице смазливых девчонок — и к ним, а он старается отстать, ему не по себе. И вот сам оказался таким.

Надя шла, не оборачиваясь, опустив голову, точно была одна на береговой тропе. И так же, не оборачиваясь, ни с того, ни с сего спросила:

— Герасимов, вы знаете Витковского?

— А что?

— Знаете или нет?

— Знаю, — сказал он. И про себя подумал: «Да разве такая образованная девушка ровня старшине-сверхсрочнику?»

Он все шагал, не отставая, на расстоянии ее тени, которая шла с ним плечо к плечу. Он был доволен и этой спутницей.

— Идите вы уж рядом, что ли, если нам по пути, — сказала Надя, оглянувшись, когда из-за холма выдвинулся палаточный городок строителей.

Федор пошел рядом, по траве, вспугивая кузнечиков. Те брызгами разлетались во все стороны, и вдруг один из них угодил Наде в лицо. Она приостановилась.

— С вами, Герасимов, без глаз останешься.

— Виноват. Как ведь щелкнул! Ну, ничего, пройдет, только не трите, — говорил он, глядя ей в глаза. Вблизи они казались еще темнее, глубже; в левом вспыхнула искорка-слезинка, упала. — Только не плачьте, Надежда Николаевна! Пройдет.

Строгие губы ее смягчились, на переносице проступила веселая морщинка.

Теперь они шли по большаку, то и дело сторонясь грузовиков. Лесовоз с прицепом, обгоняя, прижал их к самому кювету. Федор схватил Надю за руку и так сильно, что она, круто повернувшись, нечаянно привалилась к его плечу.

— Что вы, Герасимов?

— Виноват. Он мог задеть вас хлыстом.

— Виноват, виноват...

Фу, черт, все-то у него не как у людей: то кузнечик, то лесовоз.

У палатки начальника строительства за дощатым столом плотницкой работы, вкопанным прямо в землю, вся семья Братчиковых сидела за ужином. Сам хозяин задумчиво помешивал ложечкой в стакане. Хозяйка, Мария Анисимовна, высокая плотная женщина, ловко разрезала буханку ситного. Варя, сестра Нади, с умилением посматривала на своего Владислава, который и за столом не расставался с газетами.

— Где ты пропадаешь каждый вечер? — сердито спросила Мария Анисимовна Надю и, увидев Герасимова, остановившегося позади нее, уже ласково добавила: — Нельзя так, Надя.

— А-а, Федор, присаживайся, гостем будешь! — приветливо встретил его Алексей Викторович.

— Надя, Слава поймал сурка! Нелюдимый, комичный, на всех косится! Хочешь, покажу? Он у меня в палатке привязан, — тараторила, суетилась Варя, а сама с хитренькой улыбкой взглядывала на Федора.

Мария Анисимовна принялась ухаживать за Герасимовым, поняв, что это и есть тот самый старшина, который еще подростком был на фронте вместе с ее Алешей.

Федор чувствовал себя стесненно, особенно смущала Варя: быстрая, смешливая, она болтала о разных пустяках и бесцеремонно рассматривала его. Она никому не позволяла возражать, всех перебивала.