Он замолчал, поднялся, подошел к печке, открыл дверцу и, щурясь от жара, покряхтывая, стал шевелить кочергой пылающие, осыпающие жар поленья. Золотой уголь молодцом выскочил на пол, он подобрал его, кинул в топку и только тогда, подставив руки к огню, не оборачиваясь ко мне, продолжал:
— Бывало, я... Смех вспомнить... Начал работу в детдоме при колонии. Ребята буйные, лодыри, хулиганы, запущенные. Всякие. И вот... Орал. Кулаком стучал. Из класса под микитки вытаскивал... Не мог понять, дурень, — слабость свою демонстрирую, слабость, забывал, что учитель. Да и не учитель я тогда был, так — преподаватель. Годы ушли, пока понял себя, потом их... Ты меня провидцем назвал, а я твою судьбу и угадал и предсказал случайно. Интуиция... Не больше. Она учителю — верховое чутье. Вижу: сидит парнишка, в глазах искорки. Учится не худо. Объяснять начнет, старается, чтоб я понял, и самолюбивый — у-у! Вот я и предсказал тебе. И ты не бойся предсказывать, ободрить словом... Не попадешь? А вдруг попадешь? Теперь о классе. Пойдем от сказанного... Сперва бы я попробовал у них родить привычку ходить в школу. А чтобы она взошла, поступок требуется. Пришел Иванов раз — похвали; заметь, обязательно заметь и похвали. Пришел два — опять похвали и в третий раз не скупись на доброе слово. Иванову нелегко, но он-то поймет, что ты о нем постоянно думаешь, заботишься. А похвала человеку — как растению поливка. Без этого нельзя. И прорастет потихоньку привычка. А еще, друг мой Володя, на уроки приходи не к звонку, а пораньше. За час, скажем... Я не ошибся. Да, за час... И сделай этот час нулевым уроком, вроде консультации для всех и по всем предметам. Так и объяви... Приходите учить уроки, беседовать, вопросы задавать. Конечно, эрудиция твоя должна быть на высоте. Без эрудиции какой ты, к черту, учитель. Нет эрудиции — бросай все. У нас вон одна учительница не знала, что такое антибиотики, так ведь над ней потешались, как над дурой... Говори с ними обо всем: о любви, о нуждах, о пустяках, о людях, задачи с ними решай, диктанты пиши, истории поучительные рассказывай, а на вечерах танцуй лучше всех и вальс и всякий там шейк. Одевайся красиво, не будь синим чулком. Не стиляжь, но и в монахи не лезь. И потянутся к тебе, поймут, что ты правдив и знающ, начнет расти твой авторитет, не авторитет — авторитетище. И ты увидишь самое главное — тебе начнут подражать, начнут говорить твоим голосом. Вот это, Володя, самое большое счастье учителя — увидеть в них свое отражение. Хороший учитель, Володя, должен быть еще и хорошим актером. Не в дурном смысле... Нет... Тут ничего плохого. Ведь они прежде всего зрители, ты перед ними стоишь, как на сцене. Так играй, чтоб тебе верили, не лги и не фальшивь. Вот и в театре, когда видим талантливую игру, разве не плачем? Не переживаем? А ведь великолепно известно каждому, что Отелло-актер не задушил Дездемону и что после спектакля они, может быть, пойдут куда-нибудь ужинать...
Он вернулся к столу, глаза сияли, прежний лукавый Бармалей глядел на меня с тем всепониманием, какое мы любили в нем и даже побаивались.
— А посеешь привычку — берись за характер. Характер класса — это характер руководителя. Вот что... Лихтенберг, что ли, сказал, что всякий народ имеет такое правительство, которое он заслуживает. А класс твой — народ. Идя от противного, скажем: каков руководитель — таков и народ. Вот и повторяю, что характер класса — характер руководителя да еще, пожалуй, старосты, только староста не для проформы должен, а опять же от авторитета. Нет у тебя такого ученика?
Я быстро перебрал всех по порядку. Старосты с характером, тем более с авторитетом, что-то не обнаруживалось.
— Нет, пожалуй... — неуверенно промямлил я.
— Не может быть, — возразил Яков Никифорович. — Даже среди двух всегда один ведущий... Не верю. Вот сейчас хоть мы с тобой. Плохо знаешь их... Так... Староста должен походить на тебя, быть твоим двойником. Во-первых, должен быть справедливым, во-вторых, умным, в-третьих, дисциплинированным. И еще кое-что надо... Нет ли у тебя такой девушки, знаешь... Ну, с подчиняющим характером? Из которых хорошие жены выходят (и он показал, как хорошая жена держит вожжи). Нет? А? Жаль... А то бы — готовый староста. Это в классе хорошо — матриархат. Парни бывают хуже. Не получается как-то у них. Вот от классного и от старосты родится характер. А уж посеешь у класса характер, как там сказано: «Пожнешь судьбу». Их судьбу и свою. С чего начинал Макаренко? С поступков. Привычку сеял. Кто такой Карабанов? А сам Макаренко, Антон Семенович. И Сухомлинский так же шел: сеял поступки, сеял привычки. Характеры создавал...
— Маша! Самоварчик готов? — неожиданно прервал он разговор и поднялся. — Дай-ка принесу... Заморил я гостя. А ты сиди, Володя. Ты не протестуй. Ты у меня в плену. В чужой монастырь со своим уставом?
После чая он подвел меня к полкам и подал отложенную, видимо, накануне книгу Ле Дантека. А я и забыл о нем.
Книг у Бармалея было совсем не так уж много, как я ожидал.
— Не удовлетворен? — спросил он, угадывая мои мысли и улыбаясь, хотя я вовсе не старался эти мысли выдать. — А тут — все... Все, что я накопил за всю жизнь. Мало? Вначале я тоже думал так. И покупал, покупал, сколько денег хватало. Потом задумался, сел как-то и подсчитал: книг у меня тысячи с три набралось, — сколько же надо мне времени, чтобы все прочесть? Прикинул — на каждую книгу дней семь, если прочесть с толком, с записью... Так. Умножил три тысячи на семь и разделил на триста шестьдесят — шестьдесят лет получилось без малого... А ведь их еще и перечитывать надо... Пожалуй, перечитывать-то важнее, больше получаешь. И начал я книги просеивать... Зато оставил главнейшие. Одно золото, самородки, камни-самоцветы... Здесь вот все древние: Платон, Аристотель, Геродот, Тацит, Цицерон... Вот эпос, мифы, Гомер, Слово, Калевала, Нибелунги... Мыслители там: Монтень, Спиноза, Вольтер, Франклин, Спенсер, Бокль... Здесь философы: Кант, Бергсон, Тейяр, Гегель, Маркс. Вот новейшие, что мог собрать... Здесь — художественная русская классика. Вот зарубежная. Это — книги по искусству. Это — о природе, животных, растениях. Путешествия еще все... Маркс говорил: «Книги — мои рабы». И я счастливый рабовладелец. Нет у меня ни одного бесполезного раба. К книгам разный подход бывает, а по-моему, самый верный один — они должны служить хозяину, учить, иначе они мебель, предмет хвастовства, ширма, чтоб прикрыть свое нравственное, образовательное и всякое прочее убожество. Анекдот с бородой: входит этакая вот дама в магазин и спрашивает: «Скажите, пожалуйста, Чэхов ничево не написал в бэжевом переплете?» В общем, читай Дантека, приходи за другими. Знаешь, кто-то еще сказал: «Дураки книги покупают, а умные их читают».
Он засмеялся, захохотал даже: «Хо-хо-хо!» И опять мне вспомнилась та картина, где пишут письмо султану.
— Яков Никифорович, — спросил я, когда мы вышли в холодные сени, — а почему вы в благоустроенную не переберетесь? Тут ведь дрова надо, воду, снег убирать...
— Избави бог! — приостановился Бармалей. — Благоустроенную? Что ты... Я только и молюсь, не снесли бы мое гнездо, пока я здесь... А подбираются уже. Тогда мне каюк... Соседи сверху, снизу, с боков. Маги проклятые... Радио. Топот. Нет, милый. Лучше я на коленках за дровами сползаю, а квартиру не надо мне. Не привыкну... Здесь я как? Встаю затемно, снег отгребу, мету, дрова пилю — мало ли дел? А летом — огород. Наработаюсь к завтраку... Потом у меня другая работа. Учебник тихонько пишу, статьи, письма, чтение, языки подзубриваю, развлечься даже некогда, и телевизор не смотрю, и сплю часов шесть. Сон спрессовать можно... А спится плохо. Старость. Нет, не подарок это. Не подарок. Старость — это подаяние... Стой-ка... Не пройтись ли с тобой до трамвая? Ага... Жди... Сейчас я. Таблетки не взял... Сердце... — Он сморщился. — Сейчас я...
Я вышел на холод. Падал редкий ровный снежок. Все нежно-пухово белело, расстилалось в небольшом дворике. Снегирей не было. Из окошка выглядывала канарская пальма. Послышался голос уютной жены Якова Никифоровича. Мелькнуло розовое лицо дочки, — так и не разглядел ее как следует и вспомнил теперь об этом с досадой. Девушка была очень хороша, что-то такое юное, свежее, наивно-школьное и трогательное, а вот встречу и, пожалуй, не узнаю. Все-таки счастливый этот Яков Никифорович Бармалей... Все у него хорошо. Домик. Жена. Налаженная жизнь. И советовать, конечно, легко...