Картина показалась неинтересной — что-то такое тысячу раз виденное о преступниках, о мчащихся мигающих машинах, следователях в шляпах, перестрелках в подвалах, когда преследуемый обязательно прячется за колонны и углы и дышит, как загнанная собака. Был там и полковник, который не уходит с работы, а только звонит жене, чтоб не ждала, и майор был, который по-отечески смотрит на раскаявшегося и устраивает его на работу. Тоня рассеянно глядела на экран, сыплющийся дождевыми штрихами старой пленки, иногда взглядывала в сторону и тотчас встречала совиный взгляд спутника. Казалось, он вовсе не смотрит на экран, а только на нее, на Тоню, старается приблизиться к ней, время от времени от него доносился неприятно винный запах. Вот еще и еще... Она отодвинулась. Тогда вкрадчивая влажная ладонь вдруг взяла ее за руку, и она замерла — не знала, как поступить: убрать эту руку или терпеть. Она терпела. Так длилось не слишком долго, потому что другая такая же рука легла ей на колено и медленно поползла по чулку. Тогда она вдруг неожиданно даже для себя стряхнула отбросила эти руки и, секунду помедлив, поднялась, вытеснилась из ряда и быстро пошла по проходу к дверям, где красным углем тлели надписи: «ВЫХОД», «ВЫХОД»...

Откинув портьеру, Тоня сунулась раз и два в закрытые двери, ощупью нашла длинный тяжелый крюк, сбросила с пробоя и, радостно толкнув створки, оказалась на светлой до боли в глазах улице. Легко вздохнув, она провела руками по коленям, отряхивая что-то, и пошла прочь, а потом, оглянувшись, побежала неловкой рысью — была на каблуках, — и прохожие мужчины и парни опять оборачивались на нее, а какой-то даже закричал вслед: «Ух!! Ух!! Ух!»

Она перешла на шаг, еще обернулась — никого не было на пустынном тротуаре. С запада заходила небольшая тучка, и уже капало, грозило вот-вот пролиться... Тоня заспешила к трамвайной остановке. Прошла было через шоссе вдоль рельсов — тут росла закапанная мазутом оранжевая ромашка, чахлая, низенькая лебеда, внезапно снова пересекла улицу, свернула в незнакомый проулок и села на узкую лавочку-доску у чьих-то зеленых ворот. Туча была уже над головой и стрельнула первым коротким дождем, похожим на градины; Тоня поискала их взглядом. Не нашла... Вздрогнула. А дождь вдруг зашумел ровно и прямо, и Тоня сидела под ним, лишь вжималась спиной в стенку ворот, чувствовала, как промокают плечи, грудь, бедра и колени. А потом закрыла лицо руками, и дождь был соленый, слезы бежали ей в рот и на локти. Зато дождь же и смыл их, едва она отняла руки от лица. Скоро дождь стих. Проплакавшись, мокрая, Тоня сидела у этих незнакомых ворот, и на нее таращились редкие прохожие.

«Да что вы все уставились? Что?! Идите вы все к черту!» — хотелось ей крикнуть, и она лишь плотнее сдвигала колени.

Дождь был теплый, еще летний — один из тех последних дождей, за которыми приходит первое осеннее дыхание. Оно угадывалось по серым размытым облакам, тянувшимся за ушедшей тучей, по желтому блеску луж и свету заката. Наступал недолгий августовский вечер. Облака все тянулись, голубовато-серые и дымчатые, закат поджигал их, превращал снизу в багровые, а сверху они были темнее и гуще. Блики желтого, красного и голубого ложились на мокрые крыши, медленно остывая, и все задумчивее становились окна, дальние постройки и дымы, растянутые в ниточку по верховому ветру.

Вдруг Тоня подумала, что, если бы этот неприятный человек нашел ее сейчас, вымыл бы руки, пусть вот тут, в светлой лужице под водостоком, где лежали белые и желтые гальки и красные кусочки кирпича, сказал бы, что понимает ее и просит прощения и просит понять его, она, может быть, поняла и простила бы и пошла бы с ним по улице, может быть, не сердясь и не испытывая отвращения. Потому что нельзя испытывать отвращение к чистым рукам и к честному лицу, будь тебе двадцать или сорок, и все понимают это, будь им двадцать или сорок...

Но его не было и не могло быть. Он не вымыл бы руки и не попросил прощения... Это она хорошо понимала и потому, поднявшись с лавочки, пригладила мокрые волосы, оглядевшись — нет ли кого, — подтянула чулки, отряхнула юбку, отерла о траву забрызганные туфли и упруго пошла к остановке — как ходила она всегда, суровая и недоступная никому Тоня Чуркина.

Вчера поздно лег спать — читал Ле Дантека. «Эгоизм как единственная основа...» и т. д. Но заснуть долго не мог. В решетках балконов ныл и пел ветер. Ощутимо было, как он давит в стекла. Уже февраль, месяц ветров. А спать я все-таки не мог. Что-то мешало. Давно знаю: когда заставляешь себя заснуть, результат получается отрицательный. Оттого и бывает, наверное, бессонница — человек боится, что не уснет, а бояться-то и не следует: не поспишь одну ночь — в другую уснешь камнем. Организм — это маятник. Чем больше отклонение в одну сторону, тем больше в другую. Все, все в природе колеблется — так, примерно, установил я из книги Дантека и еще уяснил, что философ не делал разницы между живой и мертвой природой. Она, по Дантеку, вся живая, мыслящая, подчиненная ритму и резонансу, стремящаяся к равновесию... Что ж? Может быть, и эти порывы ветра — жизнь? Лежал и все пытался представить жизнь рек, океанов, гор, пульсацию звезд и завихрения галактик... Что-то удавалось мне, и счастливые «открытия» так и бежали волна за волной, не стесняемые сомнениями. Ночью всегда так: или одни открытия, или одни сомнения. Но постепенно отвлеченные теории отошли в сторону. За стеной явился сосед — артист музкомедии. Жизнерадостный человек. Домой он приходил еще позднее меня, часто под утро, и всегда включал магнитофон. По силе звука я уже точно знал, насколько он весел, знал и сейчас, что актер был без компании, без друзей и подруг, иначе я слышал бы их бодрые голоса, звонкозвучный театральный хохот, а веселье затянулось бы до рассвета. Послушав вместе со мной песенки Окуджавы и Высоцкого, актер скоро угомонился, заскрипела койка, и вскоре через стену стал доноситься ритмичный храп. «И тут ритм... и резонанс», — подумал я, ворочаясь. Спать уже совсем не хотелось, не хотелось и философствовать. Раздумался о своем житье: когда и подумать о нем — только бессонной ночью. Теперь моя жизнь мало-помалу приходит в норму: обзавелся письменным столом, купил стол на кухню, кастрюли, чашки, шкаф. Солидное дополнение к моей бывшей раскладушке и двум табуреткам, подаренным на первое, официальное новоселье. На остальные новоселья уже ничего не дарили, зато табуретки служат верой и правдой. Я кладу на них доску, стелю шерстяное одеяло, и получается отличная скамья для гостей, остальных усаживаю на раскладушке. А ведь вам, Владимир Иванович, уже четверть века. В недалеком прошлом это был средний возраст живущего... «Без женщин жить нельзя на свете, нет...» Какая дурацкая мелодия, хоть и великого композитора... Без женщин? Живут. И без мужчин тоже. Где я ее возьму? Ну да, женщину, жену. Может, у меня душа уже перегорает от этого многолетнего одиночества... А если не встречаю никак... Вкус у меня, что ли, какой-то странный? Да и где знакомиться? На танцах? Туда теперь старше семнадцати не показываются, и кто там постоянно-то толчется? В театре... Не люблю театр... Работаю вечерами... В ресторанах? С моим заработком только по ресторанам ходить... и знакомства тамошние не радуют... На улице? По-моему, человечество, исключительно много заботясь о жилье, пище, квартирах, одеждах, совсем не думает о проблемах знакомств и общений. Не странно ли — живу в городе, давно работаю в школе, имею кучу сослуживцев и знакомых, а в сущности — только что не инок-отшельник в пещере. Сам, конечно, я больше виноват, характер такой, наверное, но вот недавно пришел в учительскую наш математик, бросил журнал, что с ним никогда не случалось, не замечалось, и сказал, закуривая, не обращаясь ни к кому: «Швейцарцы подсчитали — нужно шестьдесят тысяч знакомств в среднем, чтобы найти нужного человека... — и, помолчав, добавил, выдыхая дым в форточку, — противоположного пола...» Больше он ничего не сказал, докурил папиросу, поднял журнал и ушел, сутулясь по обыкновению. Математик — старый холостяк, ему сорок девять лет... Но ведь было же ему и двадцать пять...