— А ты пошляк.

— Зуб, выбирай выражения.

— А ты не треплись. Где шлялся, хахаль?

Валентин и в самом деле, как только нас заставили целыми днями заниматься в учебной базе, перестал проводить вечера дома, точно его тяготила наша мужская компания. Сразу же после ужина он незаметно исчезал и возвращался в гостиницу поздно. Мы все трое подозревали, что Пономарь отирается вокруг радиостанции, но относились к этому по-разному. Мы с Левой — даже поощрительно: а почему бы и нет? Если Валька действительно влюбился, то лейтенантиха Круговая не может этого не оценить.

Нас всех после выпуска из училища переполняло чувство собственной исключительности. Мы ощущали себя людьми суровой и возвышенной, поистине трагедийной судьбы. Жизнь военного летчика сопряжена с постоянным риском, с опасностью, и нам казалось, что уже за одно это любая красотка должна взирать на нашего брата если не с явным обожанием, то хотя бы с тайным замиранием сердца. Тем паче — на Вальку. Наш Валька — писаный красавец и хват, каких поискать. Уж если что задумал — лучше вынь да положь.

А Николай Зубарев явно на Валентина злился. Но Пономарь — ноль внимания. Вот и сейчас вместо ответа он насмешливо запел:

Люби, покуда любится, Встречай, пока встречается…

И сейчас же в тонкую стенку кто-то из наших соседей слева бухнул кулаком. Тут не только Никола, но и Лева разозлился:

— Ну, затянул, как голодный козел! — поморщился он.

Я захохотал. Но Валька, ничуть не смутившись, парировал с ходу:

— Левушка, дорогой! Не вижу логики в твоих умных речах. «Козлишь» ты, а козел, выходит, я? Да еще и голодный!

— Не голодный, так блудный, — ввернул все такой же хмурый Зуб.

В стенку опять бухнули. Теперь уже справа…

* * *

Лейтенант Круговая стояла за преподавательским столом и смотрела на нас спокойно и дружелюбно, не выказывая особого внимания нашему влюбленному. Мне поначалу показалось, что смотрела она даже чуть иронично. И вообще мы были малость уязвлены: учились, учились, а теперь нас — летчиков! — еще и эта краля будет учить. Педагог, черт возьми…

Да, но погоны! Хотя и на девичьих плечиках, но погоны лейтенантские, она — равная нам в воинском звании и служит, вероятно, не меньше нашего. Краем глаза я уловил взгляд Зубарева: он глядел на девушку, как на святыню, — с каким-то немым обожанием. Вот тебе и застенчивый! Да и Лева уставился как-то по-телячьи. Как бы и меня не повело… Она, кажется, и в самом деле ничего…

Главное, что меня приятно поразило, — ни одного мазка краски! Ни на ресницах, ни на губах — нигде. Все — свое, природой данное. Дурацкую косметику, бурно вошедшую в моду почти сразу после войны, я терпеть не мог.

И зачем только эти дурочки мажутся? И чем моложе, тем сильней. Из-за этого мы с, Зубаревым, еще будучи в подготовительной спецшколе ВВС, перестали ходить в соседнее ремесленное училище телефонисток. Они красились, как клоуны. Никола ворчал: «Вот штукатурятся!..» А Валька в одну такую размалеванную даже втрескался, но потом жаловался, что мыла наелся, когда поцеловал.

Примерно та же картина — «на щеках тэ-жэ, на губах тэ-жэ» — была и в медтехникуме, куда мы ходили на вечера из летного училища. Там студентки, наши ровесницы, «штукатурились» еще хлеще. Мы с Зубаревым даже и ходить туда не хотели. Но пристыдил Николай Сергеевич Шкатов, наш любимец. «Опомнитесь, дички! — укорил он. — Советский офицер, тем более летчик, должен уметь танцевать. И не как-нибудь, а блистательно!» Однако блистал там, пожалуй, лишь Валька. Он прямо-таки порхал по залу, то и дело меняя партнерш. Да и Лева старался — пыхтел как паровоз. А мы… Мы с Николой, когда объявляли «дамский вальс», спешили улизнуть в курилку…

Интересно, а Круговая танцует? Вот с кем Валька повоображал бы под музыку! Впрочем, думалось мне, ничего у Пономаря с ней не выйдет. Увидит она, разглядит, что он собой представляет, — сразу даст от ворот поворот. Вот смеху-то будет! — Я едва не рассмеялся, напрочь забыв, что сижу на уроке.

В классе радиосвязи, как и во всех других классах учебной базы, стояли обычные канцелярские столы. Однако обычными они выглядели здесь лишь внешне. Приподнимешь откидывающуюся крышку — под ней радиопанель. На панели три телеграфных ключа, наушники, розетки для их подключения, пучки аккуратно протянутых к сети проводов. По всей видимости, это хозяйство было предназначено для тренажей стрелков-радистов. Летчику достаточно того, чтобы он умел различать позывные радиомаяков, а связь в полете ему дозволяется держать и открытым текстом. И мы, приоткрыв крышки, тут же их захлопнули.

На столе руководителя занятий помимо ключа располагался еще и массивный динамик. Когда Круговая, делая длинные нажатия ключом, подбирала нужную громкость и тональность, этот серый, обшарпанный ящик хрипел и кукарекал, как молодой петух. Но вот он прочистил свое металлическое горло, и наша новая наставница, наша классная дама важно приосанилась:

— Итак, товарищи офицеры, сколько знаков можете принимать?

Принимать азбуку Морзе на слух — дело далеко не простое. Для этого нужны и определенные навыки, и систематические тренировки, и даже некоторые музыкальные способности. А более всего, пожалуй, требовалась хотя бы мало-мальская склонность. Никакой такой склонности никто из нас в себе не ощущал. В училище зачетная скорость приема не превышала сорока букв в минуту, сорок мы и принимали.

— Сколько, сколько? — как бы не поверив, переспросила Круговая. — Всего сорок?

— Хорошего понемножку, — от имени всех выпендривался Валентин. — Лишнего нам не надо. Мы народ скромный.

— Как же так? — разочарованно протянула она. — У нас для летчика минимум — шестьдесят. Обязательный минимум. И вам придется приналечь. Иначе вас и к полетам не допустят.

— Я и сейчас могу шестьдесят! — прихвастнул Пономарев без раздумья. — Могу и больше. Подумаешь, невидаль. Семечки.

Заело Вальку. Взяло за живое. И Круговая поняла это.

— Что ж, посмотрим, — кивнула она, кладя руку на ключ. — Осилите — прекрасно, не осилите — все равно тренироваться надо. Приготовились?

А чего тут готовиться? Бумага на столе, карандаши — вот они. Слушай да записывай.

— Начали!

И запищало, залилось, заверещало, запело. Звонкая, мелодичная трель рассыпалась по классу: «Та-та-ти-ти-ти-та…»

Еле различимые по своей продолжительности звуковые тире и точки слились в замысловатую, почти непрерывную ноту. Лишь изощренный слух мог уловить в ней оттенки и до невозможности короткие, микронные паузы. Ключ выбивал морзянку с такой веселостью, будто радовался тому, что его держит легкая рука девушки.

Темп передачи постепенно усиливался, нарастал. Некоторое время мы записывали принятые буквы, но вскоре начали сбиваться, делать пропуски, и наконец, не угнавшись за увеличивающейся частотой сигналов, отложили карандаши. Продолжал писать лишь Пономарев.

Круговая невозмутимо стучала ключом. Из динамика игривым ручейком катилась звонкая дробь. Она становилась все мельче и мельче, превращалась в бисер, в маковые зерна, в какие-то сыпучие крупинки. Трудно было представить, что эти звуки, этот водопад звуков рождался от похожего на вибрацию трепета человеческих пальцев.

— Да! — переглянулись мы. Нам стало ясно, что так работать ключом, как работала эта молоденькая радистка, способен только мастер своего дела.

— Уф! — выдохнул Пономарев. — Все, лапки кверху, сдаюсь. — Он отбросил карандаш, как бы в изнеможении откинулся на спинку стула и, глядя на Круговую восхищенными глазами, громко заявил: — Я так и думал. Я сразу понял. Еще тогда — на радиостанции. Как увидел вас — королева, говорю. Королева эфира!

— Благодарю, — кивнула она и призналась: — Скорость, конечно, я превысила, вам нужно помедленнее. Но если поупражняться, осилите и такую.

— Вряд ли, — с сомнением покачал головой Шатохин. — Да нам и ни к чему.

— А по-моему, начальству виднее, что вам к чему, а что ни к чему, — возразила Круговая и решила: — Продолжим тренировку.