— Андрей, ты маленький? На дворе мокредь, а он разгуливает в валенках! А если простудишься, а если свалишься?

Пришлось зажать ладонями уши, чтобы не слышать эти бесконечные «если».

— Сейчас же надевай ботинки с калошами — и в баню! Слышишь? Сейчас же!

Ну что поделаешь с женщинами, когда они разойдутся по какому-нибудь пустяку! По-моему, в таких случаях надо мужественно молчать. И я молчал. Махнул на все рукой и стал собираться в баню.

По дороге повстречал нашего химика Юрочку. Шел невеселый, грустный, уставясь себе под ноги. Он-то с чего такой?

А в бане, к своей радости, увидел нашего Ивана. Но Ванюшка почему-то не очень обрадовался моему появлению. Что-то все ежился, отворачивался, а садиться старался ко мне спиной. Кисейная барышня, да и только!

Никак не мог догадаться, что с ним происходит. Только у душа, когда Иван стоял, щурясь от удовольствия, под брызжущими струями воды, только тут вдруг понял, в чем дело. На груди у Ивана, под сосцами, была выколота замысловатая татуировка.

У нас в классе скандал. Это в последний-то день перед каникулами!

На первом уроке, на географии, Борис Извинилкин преподнес Елене Михайловне букет живых цветов.

На щеках у Елены Михайловны проступили красные пятна. Почему-то особенно запунцовела левая щека с такой крошечной ямочкой. Она сказала:

— Лучше бы вы, Липкович, девушкам преподнесли цветы. А мне за что? За тройку, которую вам по географии поставила?

Первыми захихикали девчонки. Потом засмеялись парни. Но Борька не очень-то смутился.

— Извините, Елена Михайловна, но я думаю — эта единственная тройка... чисто случайное явление. К. тому же вы здесь ни при чем. Просто я не подготовился.

И он пошел на свое место. Цветы остались лежать на столе. Елена Михайловна к ним не притронулась.

Развязка наступила на следующем уроке. По просьбе Кольки Мышечкина Елена Михайловна рассказывала об Индонезии (два дня назад мы смотрели в школьном зале фильм «По Индонезии»), Вдруг между партами от заднего ряда покатился глобус. Подпрыгивая на сучковатых половицах, словно большой спелый арбуз, он летел прямо к столу учительницы. Но глобус пустили слишком сильно. Он ударился о противоположную стену, у самой доски, отскочил назад и волчком завертелся на одном месте на глазах у всего класса.

На Елене Михайловне не было лица. С минуту она слова не могла вымолвить. Потом медленно встала, поправила на шее воротничок белой кофточки и спросила:

— Кто же это... веселую детскую игру затеял?

Молчание.

Тогда Елена Михайловна взяла со стола классный журнал. Помешкала мгновение и направилась прямо к двери.

— Я буду в учительской, — уже стоя у порога, сказала Елена Михайловна. — А тот, кто это сделал, пусть поразмыслит над своим поступком. Думаю, стоит.

И ушла.

Едва за Еленой Михайловной захлопнулась дверь, как вскочил Максим. Повернувшись лицом к парте, за которой сидели Борька Извинилкин и Данька Авилов, он закричал:

— Ты, ты, Авилов... ты что, б-белены объелся? Как ты п-посмел!..

Максим вдруг закашлялся, закрыл руками лицо и мешком опустился на свое место. Тут уж загудел весь класс.

— Безобразие!- визжали девчонки. — Позор на всю школу!

Кричали и ребята — кто во что горазд.

Зойку бы сейчас сюда. Она навела бы порядок. Но Зойка и нынче почему-то не пришла на занятия.

Не знаю, как уж это случилось, только я вдруг встал и грохнул по парте кулачищем.

— Хватит! Перестаньте!

И, удивительное дело, шум постепенно смолк. А я уже подходил к трясущемуся Даньке. Что он отъявленный трус, я знаю давно.

— Говори, заячья душа, ты или не ты?

Конопатый Данька моргал красными веками и жался к Борьке.

— Ты, спрашиваю? — Я вплотную подошел к парте.

— Не я, не я... это он... он меня подговорил, Борька! — плаксиво заныл Авилов.

За шиворот стащил Даньку с парты. А потом развернулся и ударил Бориса в лицо. Получай, гад!

После уроков меня вызвали к директору. В кабинете, кроме Голубчика, никого не было. Едва я притворил за собой дверь, как на мою бедную голову посыпалась самая отборная брань.

— Хулиган, разбойник! — орал раскрасневшийся Голубчик, стуча по столу волосатым кулаком.

Я молчал. Молчал, уставившись на багрово-синий нос Голубчика с широкими ноздрями, раздувавшимися, как кузнечные мехи. Сейчас вот даже удивляюсь, почему я нисколечко не испугался, когда бушевал Голубчик.

Устав, директор откинулся на спинку стула, крякнул и с минуту собирался с новыми силами, как думал я, чтобы снова начать упражнять свои голосовые связки.

— Расскажи-ка мне, голубчик, как это ты отличился? — спросил он спустя некоторое время, расстегивая верхний крючок на стоячем воротнике кителя с заштопанными дырочками от орденов. Того самого кителя, которым так восхищались наши первоклассники.

Я, кажется, ничего не ответил, только передернул плечами.

— Это ты, понимаешь, подговорил Авилова свалить все на Липковича? — снова последовал вопрос.

В первое мгновение я даже не понял, о чем спрашивает Голубчик.

А он продолжал:

— Вы с Авиловым были в заговоре. Это ты, понимаешь, подговорил его пустить глобус? А потом свалили на Липковича? Так ведь?.. У меня не отвертишься! Учти, понимаешь, если во всем не признаешься, не извинишься перед Липковичем...

— Ни за что! — вырвалось у меня. — И признаваться мне тоже не в чем! Пусть ваш Липкович...

Я не успел договорить — распахнулась дверь, и в кабинет вошли наши ребята, человек десять. Впереди всех Максим и Римка.

— Вам чего? — недовольным голосом пробурчал Голубчик, снова багровея. — Не видите — занят!

— А мы тоже по этому вопросу, — храбро выступая вперед, заговорил белый как снег Максим. — Мы уже были в комитете комсомола и сказали... — Максим перевел дыхание. — Весь наш класс возмущен хулиганством Липковича и Авилова. А Снежков... правильно он его по морде! Тоже вот и вам говорим... Ни Елену Михайловну, ни Снежкова не дадим в обиду! А Липковича.. пусть он из нашего класса убирается! Так ведь, ребята?

— Правильно!

— Долой Липковича!

Громче других орала Римка.

Голубчик дрожал от возмущения. Но ругаться больше не решился. Он лишь махнул рукой:

— Идите... все идите!

Шумной гурьбой мы высыпали в коридор. Хотелось обнять и расцеловать ребят. Даже Римку я не прочь был чмокнуть. Но я не сделал ни того, ни другого. А повалился на перила лестницы и покатился вниз, крича во весь голос:

— Берегись, задавлю!

Мама расщедрилась и напекла пирожков — с картошкой и с капустой. Неплохо начинаются каникулы! За стол сели вдвоем: ни Глеба, ни Ванюшки нет дома. В последние дни Глеб наш совсем перестал приходить ночевать. А Ивана утром срочно вызвали на работу: кто-то у них там не явился на вахту.

Сидим скучные. Это, наверно, потому, что мы уже отвыкли от тихой жизни. А с тех пор как Глеб перестал заглядывать домой, мама почему-то стала раздражительная, нервная. И даже не улыбнется.

Вот и сейчас: держит в руке пирожок, а сама смотрит в окно и о чем-то думает. Весь лоб в морщинах, как разлинованная бумага.

— Слушай, мам, — говорю, — а не отнести ли Глебу пирожков? А? Хочешь, в момент слетаю?

Но она не слышит. Тогда я еще раз окликаю ее. И тут мама сразу оживляется. Забывает про свой пирожок и бежит к плите.

— Да ты поешь вперед сама, — говорю ей, но она громыхает кастрюлями и знать ничего не хочет!

Когда собрался в дорогу, мама вручает мне самую большую кошелку, какая только у нас есть.

— И чего ты туда насовала? — ворчу я, разглядывая пузатую кошелку.

— Иди, иди, да побыстрее! — Мама смеется. Она преображается на глазах. — Смотри не застуди пирожки! Скажи ему — прямо со сковородки!