Ночью на скорой помощи привезли Ивана. Увидав его опоясанную бинтами голову, мама чуть не разревелась.

— Не беспокойтесь, — говорила сестра в белом халате, помогая Ванюшке снимать ватник. — Ваш сын легко отделался: одними царапинами.

Мы стояли с мамой в стороне — перепуганные, кое-как одетые, не зная, что нам делать.

— Сейчас укладывайте его спать, — продолжала сестра, — а завтра из поликлиники заглянет врач... Пусть только лежит и не снимает бинты.

Она ободряюще улыбнулась маме, попрощалась и направилась к двери. Я вышел ее проводить.

— Очень и очень ему повезло, — заговорила полушепотом сестра, спускаясь с крыльца. — Милиционер, который в больницу его привез, говорил: если бы постовой вовремя не подоспел, ухлопали бы бандиты вашего брата.

И лишь наутро, уже от самого Ванюшки, узнал подробности его ранения.

Он возвращался с вечерней вахты домой, когда возле ресторана заметил каких-то людей, показавшихся ему подозрительными. Иван не пошел дальше своей дорогой, а повернул в обратную сторону, к площади, где было отделение милиции.

Вдруг его окликнули. Не отвечая, он ускорил шаг. Тогда за Иваном побежали двое. Он тоже припустился что было мочи. До площади оставалось не больше сотни шагов, когда кто-то из преследовавших бросил Ивану под ноги кол. Падая, он закричал... Очнулся Ванюшка в больнице. Оказывается, его крик услышал постовой милиционер. Он-то и подоспел вовремя.

Нынче мне не пришлось идти на работу в артель: весь день сижу возле Ивана. Он все пытается что-то рассказывать... Врач, приходившая в полдень, посоветовала ему меньше говорить! Тут же она дала Ивану выпить какой-то порошок, после чего мой говорун вскоре заснул.

На улице метет метель — такой и зимой даже не было! По железной крыше грохочет ветер, будто разъяренный слон топает ножищами. А в окна лепит и лепит сырой снег. Ничегошеньки не видно, что делается на белом свете. По стеклам сползает, тая, жидкая кашица.

Смотрю на эти белесые бельма и думаю о Глебе. Неужели он и сейчас, когда вокруг не видно ни зги, а под ногами хлюпает вода, неужели он и сейчас с прежней неутомимостью колдует своей «волшебной» палочкой?

И что бы этой взбесившейся метели повременить малость? Кончили бы электросварщики варить трубопровод, опустили бы его на дно Волги, вот тогда бы и милости просим! (Первый еще в субботу опустили. Такая жалость — не видел.)

Завтра — в любую погоду — непременно навещу Глеба. Завтра же... нет, послезавтра отнесу Максиму в подарок «Русский лес» Леонова (с Борькой уже давно рассчитался за книгу). У Максима послезавтра день рождения. А узнал я об этом случайно — сам он ни за что бы не сказал. Думаю, обрадуется подарку. Максимке давно хотелось иметь роман Леонова.

Под вечер просыпается Иван и просит есть.

— Сейчас, сейчас, — говорю и бегу на кухню.

Он съедает тарелку супа, пару морковных котлет и стакан клюквенного киселя. Заодно с ним и я навертываю за обе щеки из солидарности. Радуюсь Ванюшкиному аппетиту — значит, скоро поправится!

Мою посуду, а он, глядя на меня в марлевые щелочки, говорит:

— Эх, у нас и случай был вчера, Андрюха! Прихожу на вахту, а ребята рассказывают... Ты моего сменщика знаешь? Сашко его зовут.

Пожимаю плечами:

— Откуда мне знать? Я и был-то на твоем земснаряде всего раз.

Иван машет рукой:

— Знаешь, знаешь! Когда мы с тобой на мостике стояли, к нам поднялся хлопец такой... такой плюгавый с виду. Вспомнил?

Тут я и на самом деле припоминаю этого Сашка — узкоплечего, невысокого.

— Наш Сашок, Андрюха, героем вчера стал. Право слово. Настоящим героем!

Иван так воодушевляется, что ему уже не лежится. Он приподнимается на локте, но я быстренько его укладываю.

— Смотри, — говорю, — не станешь слушаться, отлуплю!

— А ты слушай, не перебивай! — сердится он. — Вчера утречком команда решила наращивать пульпопровод... Смекаешь, для чего? Чтобы земснаряд продвинулся дальше в глубь острова. Он теперь у нас, бисова душа, такую длиннущую траншею прорыл. Приходи как-нибудь на днях, ахнешь!..

Помолчав, Ванюшка продолжал:

— Вначале все шло как обычно: подогнали запасный понтон с трубой, потом слесари стали разъединять магистраль пульпопровода. И тут-то как назло эдакая волнища ударила в понтон! Так ударила, что понтон накренился, и шаровое соединение — большущее стальное кольцо — сразу ухнуло в воду. Чуешь, какая беда стряслась? В этом шаровом соединении ни мало ни много, а пятнадцать пудов! Багром такое колечко не подцепишь и на свет божий не вытащишь. Кто-то из слесарей говорит: «Водолазов надо вызывать». А механик головой качает: «Раньше завтрашнего дня они не появятся. А мы ждать никак не можем». Пока шли тары-бары да растабары, мой сменщик Сашок приволок с палубы стальной трос и давай разоблачаться. Разнагишился до самых трусиков и нырять собирается. Механик и слесари в один голос: «Вода — огонь, ты умом, хлопец, рехнулся!», — а Сашок конец троса в руки и — чебурых в воду! Глубина метра три с половиной, но Сашок не растерялся. Оказывается, он с детства ныряльщик отменный. Нащупал под водой кольцо, просунул трос, завязал узлом, и был таков! Закутали ребята Сашка в тулуп и в машинное отделение поволокли, а он зуб на зуб попасть не может. Еле выговорил: «Тащите лебедкой трос, и порядок будет!» Так и сделали. Заявляюсь на вахту, а земснаряд как ни в чем не бывало робит себе, сопит насосами!

Ванюшка устал: на подбородке выступили бусины пота. Облизав языком припухшие губы, он со вздохом прибавляет:

— У нас там столько всякого дела, мне и лежать-то некогда. Послезавтра, вот увидишь, сбегу на земснаряд! Право слово, сбегу!

Я молчу. Собираю со стола перемытую посуду и тащу ее на кухню. Ничего не скажешь — молодец этот Сашок, сменщик Ванюшки! Молодец!

Немного погодя на цыпочках возвращаюсь в комнату. Ванюшка спит, подложив под забинтованную щеку ладонь. Но сон его беспокоен: припухшие губы шевелятся, нос морщится...

А за окнами по-прежнему бушует неугомонная метель. И я опять начинаю думать о Глебе. О нем, наверно, и мама сейчас думает на работе, крутя ручку своего арифмометра.

С чего начинать? Даже не знаю... Мама принесла мне чистую тетрадку, в ней-то я сейчас и пишу. Бедная мама, как она изменилась за эти две недели: вся-то, вся поседела. Еще бы! Столько переживаний свалилось на ее плечи...

Вчера я первый раз поднялся с постели. Больница стоит на бугре у дубков, и отсюда, из окна палаты, и Старый посад, и Волга, и Жигулевские горы видны как на ладони. Смотрел на синеющие вершины Жигулей, на фиолетовые ущелья с белыми языками снега на дне, смотрел на зеленую, вспученную Волгу (не нынче-завтра начнется ледоход), а нетерпеливое воображение уже забегало вперед, и перед глазами рисовалась иная картина.

Вот здесь, у левого берега, поднимутся высокие-высокие ворота судоходных шлюзов, а через всю. неоглядную ширь Волги протянется железобетонная сливная плотина. (Стоит на секунду смежить ресницы и представить себе эту плотину, как в ушах возникает яростный рев низвергающегося водопада.) А вот у правобережья, в Отважинском овраге, где сейчас работяги-экскаваторы роют котлован, будет красоваться из стекла и камня здание самой мощной в мире гидроэлектростанции. И где-то здесь же, возможно у входа в шлюзы, возможно на самой плотине, встанет на века, как часовой, Глеб Петрович Терехов, изваянный из бронзы или гранита, — один из рядовых многотысячной армии великой стройки.

Глеб мне представляется таким, каким я его видел последний раз — 27 марта, в день гибели. На нем неизменная брезентовая роба, в правой руке «волшебная» палочка, в левой — щиток.

Последний шов варил на трубопроводе Глеб, когда под ним обрушился лед и он упал в обжигающую огнем студеную воду, все еще не выпуская из рук держателя с электродом.

Вблизи, кроме меня, никого не было. А я так растерялся, так перепугался. Что тут делать, как помочь Глебу?