— Нет, я так не думаю, товарищ генерал, но я должен детально с полком ознакомиться.

— Что ж, тогда желаю успеха, товарищ подполковник. Только с приемом все же поторапливайтесь.

Мельников, Жигарев и Нечаев вышли из штаба и сели в машину.

За городком газик выскочил на главную дорогу. В ветровом стекле снова размашисто закачалась ковыльная степь с холмами, балками и редкими, тощими кустами сухой рогатой колючки. Но теперь уже солнце ушло к горизонту, и под его косыми лучами ковыль на взгорьях дремал и слюдянисто поблескивал, точно обтянутый клейкой паутиной. В машине было тихо. Лишь изредка по тугому кузову цокали вылетавшие из-под колес камешки, да тонко, с присвистом, будто спрессованный, струился в щели горячий степной воздух. Первым молчание нарушил Жигарев.

— Ну что это в самом деле, — сказал он, возмущенно ударив ладонями по коленкам, — три дня уже сидит человек в полку и, видите ли, не вполне разобрался в обстановке. А если завтра в бой, он тоже скажет — не готов?

— Это крайности, — возразил Нечаев.

— Позвольте, значит, подготовка к учениям, по-вашему, — так, шуточки? Может, вы посоветуете обратиться к командующему с просьбой отложить учения в связи с прибытием нового командира полка?

— Опять крайности.

— Тогда не знаю, чего вы хотите, Геннадий Максимович?

— Внимания к новому человеку.

— Значит, все-таки ждать предлагаете наперекор мудрой поговорке: семеро одного не ждут.

— Да нет, зачем же. Просто нужно проявить к человеку побольше душевности и, конечно, терпения. На первых порах это очень важно.

Жигарев возмущенно вздохнул:

— Вот уж воистину ребус: ждать, не ждать, проявить внимание. Вечно вы, Геннадий Максимович... — И Жигарев насупившись, умолк.

— А вы зря, товарищи, нервничаете, — заметил Мельников. — Нет пока оснований. — И про себя подумал: «А это, наверно, хорошо, что не успокоили Авдеева акты недавней инспекторской проверки. Командир таким и должен быть, если он хочет основательно вникнуть в учебу и жизнь своего полка и понять его возможности. Именно этой въедливости в дело, очевидно, не хватило Жогину во время подготовки к пускам». И тут Мельников вспомнил о своей статье для военного журнала, который два месяца назад объявил дискуссию «Командир и современный бой». Статья а точнее, глава из большой рукописи, с некоторыми изменениями и дополнениями, была перед учебными сборами уже перепечатана на машинке, вложена в конверт, но не отправлена. Мельников сожалел об этом, ругал себя за неоправданную медлительность. Теперь же, после серьезных замечаний командующего, сделанных ракетчикам на испытательном полигоне, он был рад, что с отправкой статьи задержался. Он понимал теперь, что узковато все же представил в статье командирские возможности в условиях современной насыщенности войск боевыми средствами. Надо было бы детальнее остановиться в ней и на борьбе за достижение четкого взаимодействия войск, от чего главным образом зависит исход современного боя. Явные недоработки в статье были для него теперь очевидны. А степные дали за окном газика все набегали и набегали, и казалось, что не будет им конца-краю.

В районный центр приехали в сумерках. Мельников, зная, что жена еще в Москве, на конференции врачей-терапевтов, домой не торопился. Он велел шоферу завернуть сперва к новому четырехэтажному ДОСу, где жили Жигарев и Нечаев, а оттуда налегке поехал к штабу дивизии, намереваясь узнать, благополучно ли вернулись с полигона ракетчики и каково настроение майора Жогина.

«Человек он, конечно, умный, — мысленно рассуждал Мельников. — И трудолюбия ему у других не занимать. Но есть у него этакая беспокойная жилка — нет-нет да и занесет в сторону. Вот и сегодня, похоже, занесло. Надо же так заявить: он в главном добился успеха. Как будто есть что-то в действиях ракетчиков второстепенное».

Проезжая мимо своего дома, отгороженного от улицы густыми сплетениями акации, Мельников тронул шофера за плечо:

— Остановитесь, Никола. — Не выходя из машины, спросил озадаченно: — Посмотрите-ка, правда горит свет в окнах или мне почудилось?

— Горит, товарищ генерал, — подтвердил водитель.

— Странно.

Мельников, не отпуская машины, почти взбежал на крыльцо, открыл ключом дверь и при слабом свете настольной лампы увидел жену, лежавшую на тахте в широком зеленом халате.

В доме было душно, пахло валерьянкой и еще какими-то лекарствами. Рядом с тахтой на стуле стоял крошечный пузырек с белыми таблетками.

— Что случилось? Почему ты не в Москве? — ничего не понимая, спросил Мельников.

Наталья Мироновна попыталась подняться, но только болезненно поморщилась и опустила голову на подушку. Он сел рядом с ней на краю тахты, взял ее руку в свои ладони.

— Я вызову «скорую помощь», — предложил он, не выпуская руки.

— Не надо, мне уже легче, — прошептала она. — Как ты неслышно вошел. Я даже испугалась.

— Ты спала, наверно?

— Какой уж тут сон!

— Но что же все-таки произошло? — снова спросил Мельников. — Не решилась выступить, что ли?

— Как не решилась? Выступила.

— Ну-ну?

— Разбили меня, Сережа.

— Что значит «разбили»? Может, покритиковали просто, поправили, с чем-то не согласились?

— Если бы так... — Губы ее гневно вздрагивали, как при ознобе. И Мельников пожалел, что поторопился с расспросами. Теперь нужно было как-то отвлечь жену.

— Ты обожди, я Николу отпущу. А то он весь день за рулем. И не ужинал еще.

— Отпусти, конечно, — сказала Наталья Мироновна таким тоном, словно это она была виновата в том, что шофер с машиной все еще стоял у дома.

Мельников вышел на улицу. В тот же миг заурчал мотор, и газик, удаляясь, постепенно затих в пыльной глубине поселка. Мельникову было жаль свою Наташу. В последнее время она очень много работала, изыскивая и проверяя новые методы лечения больных геморрагической лихорадкой. Ей приходилось сидеть по ночам, обобщая свой опыт, систематизируя материалы для доклада на большом симпозиуме. Она была уверена в результатах своих исследований. Да и он, человек далекий от медицины, почему-то очень верил в ее успех. И вдруг такой странный оборот: «Меня разбили». Мельников все еще не мог поверить этому.

Когда он вернулся в дом, жена сидела на тахте, прижав руки к груди. Лицо ее было бледным, осунувшимся.

— Зачем ты поднялась, Наташа? — спросил Мельников. — Тебе нужно хорошо отдохнуть.

— Что ты говоришь? Какой может быть отдых? Я теперь даже думать об отдыхе не имею права.

— Но ты же больная. — Он скинул с себя китель, опять сел рядом с ней, обнял за плечи, как делал всякий раз, когда ей бывало трудно. — Ну рассуди сама, что из того, если ты будешь истязать себя? Изменишь разве положение? А сердце доконаешь. И скажи мне наконец, что же все-таки получилось с твоим докладом?

— Что получилось... — Она усмехнулась и печально вздохнула. — Понимаешь, Сережа, едва я закончила доклад, академик Мишутин спросил, какое количество больных мною исследовано. Я ответила: двадцать два. Он поинтересовался, за какое время. Я не знаю почему, но сразу почувствовала в этом вопросе какой-то подвох. И не ошиблась. Мишутин поставил мое исследование под сомнение ввиду недостаточности исследовательского материала. Каково?! — Бледное лицо Натальи Мироновны вспыхнуло, губы задрожали, в голосе появилась непривычная хрипотца. — Я стала, конечно, возражать, назвала еще несколько человек, которых мой метод лечения поставил на ноги. Но Мишутин есть Мишутин. Разве после него кто-нибудь вступится за какую-то неизвестную провинциалку? Ах, если бы был жив профессор Федотов! Он был для меня как родной отец... — Она опустила голову, но тут же оживилась, заговорила с прежним возмущением: — Кстати, ты знаешь, что сказали мне потом в кулуарах? Мишутин был ярым противником профессора Федотова... А я в докладе дважды вспомнила Юрия Максимовича добрым словом, назвала его своим учителем. Неужели Мишутин такой злой человек?