Еще было рано. Еще можно бы часок и соснуть, но Иван Степанович не уходил с крыльца. Он неотрывно глядел в синеющую даль Чудского, чувствуя, как сердце охватывает что-то незнакомое, обновляющее.

Чудское же, огромное, теряющие свои границы, было хорошо ему видно. Оно сливалось с небосводом, таким же еще ровно бесцветным, как и оно само. И тихо было на нем, словно оно отдыхало и набирало силу перед новым большим днем.

1977

Не понимала старая Пелагея, как это можно отдать дом, сад с огородом, отдать бесплатно, да не своим, а чужим, и поэтому не верила, и глядела на старика Купавина с косоватой усмешкой, и по-за спиной говорила другим, что хоть он и отдал дом новопоселенцам, да только не задарма, а получил денежку, но велел молчать, чтоб разговоров ненужных не было. А то ведь интерес и дальше пойдет: за сколько продал, да сколько запросили, да все ли деньги сполна отдали, а может, в долг? А к чему ему такая болтовня. Не к лицу она ему, старому коммунисту, бывшему председателю колхоза. Так думала и не верила даже и тогда, когда новопоселенцы заверяли ее, что ни копейки не взял Иван Игнатьевич, что даже и заикаться о плате не велел.

— Да почему же это такая к вам милость да доброта у него? — качала в недоверии головой Пелагея. — Кто вы ему? Добро бы родня какая.

— Да верно вам говорю, ни копейки не взял. Я уж и то: зачем обижаешь нас, Иван Игнатьевич, не нищие мы. Сразу не сможем, по частям выплатим, — говорила Елизавета Михайловна, мать молодого хозяина, еще крепкая тетка, и хоть показывала себя как бы и обиженной, но в глазах у нее плескалась радость, и тогда на Пелагею нападало сомнение, — пожалуй, и впрямь Купавин отдал задарма. Но тут же, в силу старой крестьянской привычки за все свое держаться цепко, опять не верила, чтобы человек в здравом уме и памяти, вот так вот — ни с того ни с сего взял да и расстался добровольно со своим хозяйством.

— Ой, Палаша, да куда ему одному-то? Ну-ко — и сад, и огород — такое хозяйство! Где ему управиться-то? Вот если б Луша не умерла, так, может, и не расстался бы, а коли один, так куда ему?

— Ага-ага, верно, бабонька, верно, куда ему таку обузу, ага! Но только ведь и продать можно. Деньги-то когда лишними были? Небось места не пролежат. А он взял да и отдал. Да ни в жизнь не поверю. Вот режь меня на кусочки, не поверю. Эка добрый какой! А ты знаешь, у него ведь сын есть с двумя детьми. Сгодились бы денежки им. Как бы еще сгодились-то! Ой, не говори, мать, не говори. Не верю я, и все тут!

Пыталась Пелагея и у самого Купавина выпытывать, как это он так расщедрился, что вот взял да и отдал все свое хозяйство чужим людям.

— Да какие ж они чужие, если к нам приехали. На нашу землю, — отвечал с холодной усмешкой Купавин, и взгляд у него был осуждающим.

— А вот возьмут да и продадут твой дом со всем придворьем, да и уедут, тогда как — свои аль чужие? — со старушечьей непреклонностью говорила Пелагея.

— Зачем же им уезжать? Теперь у них все есть. Это мы начинали с азов. А они будут начинать свою жизнь с ходу.

— Да им-то, может, и так, а вот каково тебе-то в шмелевской халупе?

— Почему же в халупе? Домишко как домишко. Правда, невелик, да ведь мне больше-то и не надо.

— Ой, что-то не верится, Иван Игнатьевич, что вот так вот ты взял да и распрощался со своим домом. Убей — не верю! — и для убедительности взмахивала рукой и даже ногой пристукивала.

— Зачем же мне тебя убивать? Живи, Пелагея, живи, да подольше. Тогда и я еще поживу.

— Это как же тебя понимать? — жмуря на него подслеповатые глаза, спрашивала старая Пелагея.

— Да только так: до той поры, пока будешь мне не верить, буду тебе доказывать. И чувствую: таким образом лет до ста доживу, — без улыбки говорил Купавин и отходил.

Знал, всю свою жизнь протерся вот с такими пелагеями, — трудно им понять его. Так же трудно было им понять и его отца, — не им, конечно, родителям ихним. Тот тоже все хотел, чтоб лучше было людям. Так и умер непонятым. Подсмеивались над ним. Не все да и не всегда понимали и его, Ивана Купавина. Больше тридцати лет проработал председателем колхоза. Сколько за это время было передумано, выстрадано, сколько надежд и планов взлелеяно, крови, нервов истрачено — и все из-за того, чтоб людям лучше жилось. И росло, развивалось хозяйство, и в войну не рухнуло, и после войны выстояло, и набрало силу. И хоть бы кто раз сказал «спасибо». Да не в этом дело. При чем тут спасибо-то!.. Главное, чтоб понимали. А этого не было. Кто что думал. То для себя старается Купавин, то выслуживается перед начальством, то... Да разве мало было всяких толков. Решил уйти с председательского поста, и то нашли в этом какую-то корысть, а дело сводилось к тому, что наступило новое время. И сам почувствовал: культуры маловато, знаний. С каждым годом в районе все больше появлялось председателей с высшим специальным образованием, и все труднее стало ему выступать на совещаниях, и он старался отмалчиваться, а если уж приходилось, то большей частью оперировал цифрами да показателями. Но и цифры со временем перестали выручать. Это когда колхоз в районной сводке прочно занял место в нижних рядах и когда уже у самого Купавина не стало никаких надежд, чтобы снова прорваться в передовые.

В райкоме не стали упрашивать, чтобы остался, как видно и сами понимали, что пришел свой срок Купавину, старому председателю, и освободили его. К этому времени как раз и пенсионный возраст подошел.

Конечно, нелегко было жить в стороне от большого дела, с которым уже сроднился, без которого и мыслить-то себя не мог, но, спасибо новому председателю, не забывал, включал в разные комиссии, советовался. Как-то пригласил его на открытие нового здания правления. Большое это было здание, кирпичной кладки, из двух этажей, с кабинетами для специалистов, с большим залом для собраний. Как почетного ветерана колхоза Купавина усадили в президиум. Сидел, с радостью слушал слова молодого председателя:

— Это только начало большого комплекса. В дальнейшем будет построено шесть двухэтажных зданий — жилые дома для колхозников. Будет в них водопровод, газ, естественно электричество. Вместо старых деревень создадим поселок нового типа. Но что нас сдерживает от еще большего размаха, так это нехватка рабочей силы. Вместо притока — значительный отток. Сократилось население на сорок три единицы, а прибавилось всего на одну. И тут мы должны думать и думать. Искать выход...

Старая проблема. Донимала она в свое время и Купавина. Но теперь, по разным причинам видимо, стала еще острее. И в итоге народу в колхозе становится все меньше и меньше.

— До каких же пор будет такое положение? — на другой день спросил Купавин председателя.

— Не знаю.

— Как это не знаешь? И не тревожишься? Надо в райком ехать.

— А что райком? Людей не даст, — без особой боли, как бы уже свыкшись с таким делом, ответил председатель.

— А ты за райком не решай. Может, чего и посоветует. А вообще-то, неплохо бы дать объявление в газете или по радио обратиться, чтоб ехали к нам. Другой, может, и рад бы в сельскую местность перебраться, да не знает, с какого конца приступить. А тут и насчет условий можно сообщить. Условия у нас неплохие. И жильем, само собой, обеспечить.

— С жильем туговато.

— Как же туговато, если вчера говорил о шести новых жилых домах.

— Так это в перспективе, а пока ничего, кроме домишка Шмелева, нет. Впрочем, объявление дать можно.

Дали. И вскоре в колхоз приехала первая семья. Им отвели домишко Шмеля.

— На первое время, — сказал председатель.

Шмель всю жизнь ходил в пастухах, и не было у него ни огорода, ни сада. Как не было и семьи. Жил бобылем. Но поселенцы были рады и такому жилью. В райцентре они жили в коммунальной квартире, занимая на троих десятиметровую комнату.

Купавин увидал молодуху в бухгалтерии колхоза. Она пришла за авансом. Стояла понуро, с большим животом, с осунувшимся лицом перед близкими родами. Глядела в окно, в то время как бухгалтерша оформляла ей документы.