Только когда Овсенцев вернулся в Москву, стало ясно, как все было. На заседании рабочей комиссии он сказал: «Затухания — следствие самой конструкции, несовершенного технического решения старых блоков «сигмы». Нужно принципиально новое решение...»

Что ж, понятно, почему шеф предложил ему уехать с головного объекта в Москву. Но ведь Интеграл высказал и твои слова и твое убеждение, Сергей Умнов! Как говорится, ты загнал джина в бутылку, а выходит он из бутылки сам...

Как бы то ни было, а финишная прямая дала первый зигзаг.

Когда на заседании рабочей комиссии генерал Сергеев высказал мнение — поставить на голосование предложение военной стороны, отложить на время испытания, разобраться с явлениями затухания в блоке «сигма» и инженер-полковник Задорогин с председательского места хрипловато сказал: «Ставлю на голосование», в дымном, прокуренном помещении поднялись руки. Фурашов отметил: только военные подняли, штатские члены комиссии косились на Главного конструктора.

Тот сидел с рассеянной улыбкой на узком лице, которое подступающая старость не только не портила, а даже, напротив, красила, делала благороднее: седеющие брови, виски, прямой крупный нос... Белая сорочка под темным костюмом, галстук с аккуратным небольшим узлом — все было строгим, внушительным. Он не поднял руки. Не подняли рук и другие штатские.

— Большинство, — сняв очки, проговорил спокойно генерал Сергеев и поглядел прямо вдоль длинного стола, за которым сидели вперемежку штатские и военные, потом на председателя. — Можно, Юрий Павлович? — И повернулся к Бутакову. — План, Борис Силыч, мы подработаем. Думаю, дней за десять провернем...

— Это бесподобно! Останавливать испытание, срывать правительственные сроки! — Бутаков резко встал.

— Но, дорогой Борис Силыч, — сказал Сергеев и привычно вытер губы левой рукой, — в постановлении записано и другое: система «Катунь» должна отвечать высоким тактико-техническим требованиям. Это вы знаете?

Последние слова генерала прозвучали уже тогда, когда Главный открывал дверь; сизый дым, качнувшись, устремился за ним наружу.

Старому «дипломату» профессору Бутакову первый раз, пожалуй, изменила выдержка. И Фурашов, сидевший наискосок, в ту минуту испытал внезапную жалость к нему и вовсе не из-за слов, а из-за того, что вдруг открылось. Секундное раздражение преобразило лицо Бутакова, и то, что пряталось — горькие скобочки морщин у рта, болезненная синь под умными глазами, дряблость тонкой, просвечивающей кожи, — вдруг проступило, стало явственным. Показалось и другое: вся эта «штатская» элегантность профессора, инженер-полковника, некогда грозы и одновременно предмета обожания слушателей академии, просто нарочитая, искусственная.

Черный лаковый ЗИМ газанул, набирая по гладкой бетонке скорость с места, шурша шинами, понесся прямо к зеленым железным воротам объекта: Бутаков уехал, ни с кем не простившись.

После отъезда Бутакова толпа военных членов комиссии хлынула из дыма и мрака наружу, на теплый, прогретый солнцем воздух.

Фурашов тоже вышел на бетонную площадку. Кавалькада машин, выстроившихся позади кирпичного здания, быстро редела. Вслед за Главным уезжали представители министерства, конструкторского бюро: ЗИМы, «Победы» с визгом сворачивали на бетонку. Было как-то неспокойно на душе, грустно глядеть на торопливо отъезжавшие одна за другой машины.

Хорошо это или плохо — отложены, прерваны госиспытания, — Фурашов пока не мог сказать, а вот в том, что надо разобраться с блоками «сигмы», у него теперь не было сомнений. Борис Силыч уехал с явно испорченным настроением. Что-то он предпримет?

Фурашов в задумчивости не заметил, когда сзади подошел генерал Сергеев, — почувствовал его уже рядом, обернулся. Удлиненное, с тонким хрящеватым носом лицо Сергеева улыбалось, словно неудержимая радость исторгалась из каждой клетки.

— Ну что, товарищ командир, дорогой Алексей Васильевич, полон трудных дум? Не нравится решение?

Вопрос застал Фурашова врасплох, — действительно, нравится или нет? Он об этом еще не подумал, ответил уклончиво:

— Просто, товарищ генерал, раздумываю...

— И я вот должен уехать, докладывать надо маршалу Янову: случай особый. Даже не могу посмотреть, как вы тут живете... Но молодцы твои Коротин и Гладышев! Помогли комиссии выявить, думаю, важный недостаток.

— По-моему, важный.

— Они и сами понимают... Недаром старший конструктор Овсенцев прямо сказал: показательно! Так что, Алексей Васильевич, даже малое, если оно на пользу «Катуни», считай, выигрыш...

Подошел Задорогин, по-спортивному подтянутый, в фуражке, с папкой в руке. Сергеев спросил:

— Поехали, Юрий Павлович?

— Поехали.

— А вы готовьтесь, Алексей Васильевич, возможно, придется вызвать вас в Москву. План, предложения... Короче, решение это на нас тоже накладывает ответственность...

Попрощавшись, Сергеев и Задорогин сели в подъехавшую машину, и, когда захлопнулись дверцы, всхрапнул двигатель, набирая обороты, Фурашов подумал: нет худа без добра, и в этот десяток дней полегчает, он займется давно поджидавшими делами — четче наладит боевую учебу, кое-что подтянет...

Гладышеву казалось, что транспортный «газ», на котором они втроем ездили на базу, чтобы получить измерительную аппаратуру, движется с черепашьей скоростью. Губов и старший лейтенант из штаба части сидели в кузове. Гладышев стоял позади кабины, упираясь руками в жестяной верх. Упругий горячий ветер давил на грудь, выбивал из глаз слезу.

Три дня они не были дома: аппаратуру прямо там, на базе, пришлось собрать и отрегулировать, и вот теперь они возвращались в часть.

Гладышев сейчас мысленно был уже не тут, в машине, а там, в городке, на «пасеке», с товарищами. Ему еще там, в областном городе, где размещалась база, когда ходил по магазинам в поисках подарка, казалось, что время остановилось, что никогда не наступит вот этот сегодняшний день, а если и наступит, — с  н е й  что-то произойдет, что-то случится. То думалось, что он приедет, а  е е  нет, уехала вообще, — он опоздал; то вставало перед глазами первое знакомство в ресторане, в Егоровске, видел себя в жалком виде — жгло стыдом; то представлялось — они подъезжают к штабу... О н а  тут, о н а  подходит и при всех — народу много, но кто тут, он даже не видит, — целует его, говорит пылко: «Мой, мой...» А он, тоже не боясь никого, торжественно надевает ей на шею и на руку свой подарок — набор украшений.

И от остроты, с какой рисовалось все это Гладышеву, глубинный холодок рождался у сердца и скоротечным током пробегал по телу.

Егоровск остался позади, машина неслась по бетонке, — белая, словно вылуженная, каменная лента прорезала лес, и впереди, на горизонте, Гладышев увидел знакомое: вершины деревьев образовывали силуэт, будто вздыбился над лесом старый матерый лось. Значит, до городка остались пустяки.

Чтоб умерить возбуждение, Гладышев попробовал вникнуть в разговор, который вели офицеры, но сосредоточиться ему не удавалось: опять вплетался калейдоскоп видений, опять вспоминалась первая встреча с ней, мрачное лицо капитана Милосердова, зовущий, поощряющий взгляд  е е  серых глаз: он расслаблял волю...

Лез в уши тот желчно-настойчивый разговор Русакова с капитаном Милосердовым, когда вышли из ресторана. Рассолодевший Милосердов лениво, как старый пес, отбрехивался и все порывался Русакову, мурлыкавшему «Не пьем, господи, — лечимся!», что-то безуспешно объяснить: «Вот я, когда учился, знаешь...» В пустынной и темной улице голоса их тогда то замирали, то усиливались, как биение радиоволн.

Потом поцелуй на дороге...

А потом она стала сторониться его, избегать, делая вид, что меж ними ничего не произошло, а он вставал каждый день с надеждой, что увидит ее, и с каждым днем это желание было сильнее, нестерпимее.

Нет, он не дорисовывал ту возможную встречу у штаба до логического конца, не задумывался над тем, что будет дальше, уже не в воображении, а в жизни; не задумывался над положением замужней женщины, да и над своим, — только по недомыслию, малоопытности ему казалось, что дальше, случись такая встреча у штаба, все образуется само по себе.