— А где и... когда?

— Цивилизация! — Русаков сразу оживился и вновь пальцами, как вилочкой, удовлетворенно разгладил усики. — На бетонку, проголосовал — и через полчаса стольный град местного значения Егоровск, ресторация под названием «Уют». А когда? Воскресенье через три дня... Оперативное время будет установлено дополнительно. Принимается?

— Принимается.

В предрассветной сумеречи, сливаясь с теменью кустов орешника, небольшое стадо рассыпалось вразброс: каждый лось в одиночку. Ближе к вожаку — лосиха с сосунком. Лосенок замер, уткнув морду в пах матери, вдыхая ее тепло и вместе — влажную, холодную сырость земли. И то, что стадо рассыпалось, стояло не тесной кучкой, как бывало совсем еще недавно, вызывало у вожака нетерпеливую дрожь. Всей кожей, напряженными мускулами он чувствовал, ощущал за каждым в темноте кустом лосей, сторожкие взгляды — они направлены на него: лоси ждали, что еще придумает, что выкинет вожак.

В створе хрупкой стеклянно светлеющей полоски неба, бледным отблеском окрашивающей темную стену леса впереди, он, вожак, видел и нечетко белеющие столбы, и, казалось, ту вызванивающую, больно, словно огнем, колющуюся паутину. Он все помнит. Помнит, как в первый раз встретил тут это чудище, как пытался сломать, разрушить неожиданное препятствие, как, ошалев от боли, роняя капли рубиновой соленой крови, увлекая испуганное стадо, ринулся прочь...

Теперь раны затянулись, на лбу, между рогами, кожа заросла, лег только рваный рубец, метина от бетонного столба. Но его, вожака, влечет к этой извечной тропе, и в каком-то неясном упрямстве он водит сюда стадо изо дня в день, точно в слепой вере: рано или поздно тут должно что-то произойти, случиться. Не век же стоять чудищу! Однако всякий раз оно встает перед ним неизменно и неотступно.

Сколько он уже водит сюда стадо? Свирепо, с налитыми холодом глазами, стоит, вглядываясь сквозь светлеющую сутемь перед собой. Влажные розовые ноздри, нервно напрягаясь, улавливают в знакомых запахах леса, мокрой земли, в стыло-густом воздухе другие запахи — людей, их жилья. И люди теперь не собирались, кажется, уходить, как ушли когда-то те, кто рубил и корчевал лес, жег костры, пугающим гулом и рокотом машин наполняя окрестность, а потом, уйдя, оставил в Змеиной балке бетонную ленту дороги. И будто глухая, неодолимая ненависть вытачивала у вожака из глаз слезу...

Предснежье чудилось лосю. По утрам сырая, противно текучая холодность разливалась от земли, гуще и резче напахивало грибной прелью; дух этот, стоило потянуть воздух, покалывает ноздри тонкими иглами. Зоревая прозрачность уже не той чистоты — к рассвету мутнеет: поднимаются первые реденькие туманы. И знакомый силуэт, застывший над стеной леса, будто утратил свои четкие контуры. Совсем скоро падут обложные туманы, замокреет в молчаливом, безголосом плаче лес, роняя листья, оголится; потом ляжет снег, ударят морозы.

Конечно, вожак мог бы водить стадо иным путем; есть другие дороги. Но каждое утро он неизменно выходил сюда: а вдруг чудища нет, оно исчезло. Останавливаясь, вскидывал высоко голову, мокрыми ноздрями тянул воздух и коротко, трубно храпел. Вздрагивало позади стадо: в храпе вожака сливалось все — ярость, злоба, бессилие.

В стеклянно-мутноватой, уже поредевшей россвети гладкие столбы проступали пугающим неприступным частоколом. Той острой, колющей паутины меж столбами не было видно, но в холодной сторожкой предутренней тишине леса вожаку слышался металлический перезвон, от которого мелкой дрожью било по нервам и морозец накатывал по коже. Ярость подступала к самому горлу, теснила дыхание, короткими выхлопами вырывался воздух из ноздрей. Но не только этот частокол впереди был причиной его лютости. Вожак шерстью, напружиненной спиной чувствовал: позади, чуть ли не у самого его крупа, застыл тот молодой самец, четырехлеток; он, должно быть, не спускает глаз, дыхание у него ровное, упруго-сильное, оно совсем близко; молодой сердито вздрагивает рогастой головой, переступает в нетерпении.

И так — каждый день, каждое утро с того злополучного дня. Что он сделает, как он поступит?

И сейчас вскинется, пустится в неистовом беге?.. Сила еще есть! И есть власть, данная природой, — и они все пойдут за ним, даже этот молодой и нетерпеливый бычок. Но после в каждом его движении, крутом изгибе шеи будет сквозить нетерпение, а в блестящих фаянсово-темных глазах — открытая ненависть.

Впереди куст орешника проступил четче, высокой и крутой копной, слезливо-мокрые ветки неподвижны, обвисли под тяжестью редких желтых листьев. Уходить? Пора? Он, кажется, дольше обычного держит тут стадо. Отрывистый всхрап стегнул его, нервная волна прошла по коже, и вожак, дернув головой, увидел: молодой бык вышел из-за куста и, словно глыба, огромная, литая, медленно двинулся к лосихе. А если... сейчас лоси, стряхнув оцепенение, — там какое-то уже началось движение — покорно пойдут за ним?.. И все. Он, вожак, утратит свою власть — просто, без боя...

Не отдавая отчета, лось вскинулся упругим и могучим телом, и это угрожающее движение возымело силу: на полшаге застыл молодой самец... Но вожак не заметил этого: он не сводил глаз со светлеющих впереди бетонных столбов. Теперь он видел только их да с десяток метров чистого прогала. Прошли всего секунды, пока лось приладился, чуть сдал корпус назад, слегка расставив, спружинив ноги, и... рванулся.

В три маха, не слыша гулких перестуков копыт, достиг чудища и с ходу, не задерживаясь, вложив в рывок всю силу, взметнулся над столбами, перебрасывая через колючую проволоку тело...

Короткий рев огласил притихший лес и заглох в сыром предутреннем воздухе, как в вате. Шарахнулось стадо, ломая кусты, бросилось в синеву. Впереди несся не тот молодой, поджарый самец, а самка о бок с неуклюжим лохматым лосенком.

Позднее вожак нагнал стадо, на легком, красивом маху остановился, горделиво вскинув голову, — стадо покорно сгрудилось; замер, скосив голову, молодой самец, лишь настороженно глядел окольцованный желтым окружьем глаз... Это была победа его, вожака, еще одна победа.

Бодрящая свежесть пробиралась под шинель, знобила тело, хотя Фурашов шел ровным, походным, любимым своим шагом, отпустив «Победу» возле «пасеки»: в восемнадцать ноль-ноль по его просьбе на расширенное партбюро собирался офицерский состав части, — Фурашов как раз дойдет по бетонке до городка. А главное — в движении, на ходу лучше думается, ему же надо окончательно определить линию своего поведения: что скажет офицерам, что отметит из увиденного за эту неделю в части, какие поставит задачи, наметит перспективы...

Сбитой, плотной чередой вставали сейчас дни и события прожитой тут недели, и Фурашов легко, без усилия перебирал их в памяти.

С двумя-тремя офицерами он осматривал хозяйство части. День выдался пасмурный. Белесая, мутная дымка растекалась в воздухе, кутала среди почернелых мокрых стволов сосен домики с островерхими красно-черепичными крышами и низкие, грязные, тоже от дождя, помещения штаба и казарм. С перерывами сыпал холодный и резкий, как град, дождь; он будто возникал над самой головой и хлестал по шинелям, шапкам офицеров. Какая-то покойность, безмятежность была, однако, в этом дожде. А у него, нового командира, не было успокоенности, умиротворенности, наоборот, многое не радовало, раздражало.

На вопросы Фурашова чаще отвечал насупленный коротыш — капитан Карась. Фурашов отметил: капитан суровел, приосанивался для солидности, значительности и, прежде чем ответить Фурашову, зачем-то четко делал шаг вперед, точно выступал из строя. Карась до недавнего времени был, как он сам выразился, «на головном объекте царь и бог и воинский начальник», а официально именовался «начальник части», — досматривал, следил за всеми предварительными работами на объекте. Теперь он назначался командиром второго подразделения, на «луг». Фурашов догадывался, что и строгость капитана и эти нелепые и ненужные шаги вперед в немалой степени объяснялись его изменившимся положением, какому, вероятно, он, капитан Карась, не очень радовался. Фурашов не выдержал, попросил: