Она лежала в постели неподвижно, испытывая блаженное состояние покоя и той ленивой бездумности, какая еще жила первые минуты после сна. Чудилось: она босоногая, голенастая девчонка на далекой отсюда речке Уже. В глохлые осенние туманы на берегу все замирало, и тогда казалось, что она одна-одинешенька во всем мире. Вокруг — точно клейкая немота. Маргарита сжималась в комочек сама, сжималось сердце, самодельный пробочный поплавок на воде тоже затихал. Что ж, тогда надо было оправдывать звание мальчишки, Маргаритки-сорванца.

Теперь же не надо было ни доказывать, ни оправдывать ничего — бездумность, пустота были приятными. Расслабленное после сна тело сковывала истома, не было сил, не хотелось даже шевельнуться.

Глаза ее были устремлены в потолок, в желто-фанерные квадраты, расчерченные плоскими рейками. По коридору, за дверью, носилась из кухни в комнату и обратно соседка, жена капитана Овчинникова, звонко отстукивали туфли.

Овчинниковы занимают две маленькие смежные комнатки, а им, Милосердовым, дают двухкомнатную квартиру в новом доме. Овчинникова же отказалась: «Останусь тут — свой палисадник, весной цветы разведу — рай будет!» Что ж, рай так рай...

Негромко покашливает, осторожно шаркает у стола муж; крышка чайника неприятно дребезжит; наконец шаги удаляются к двери, туго колыхнулся воздух, щелкнула прикрытая дверь, пошел заварить кофе...

Милосердова не видела, но знала: муж в зелено-коричневой пижаме, в тапочках на босу ногу, на затылке светлые редкие волосы влажно взлохмачены, под ними поперечная глубокая складка подсекла затылок... Милосердова вмиг представила именно светлый, с подсечиной затылок мужа и внутренне вздрогнула.

Нет, если бы ей когда-нибудь в прошлом сказали, что можно содрогаться от одного вида, точнее, от одной даже незначительной черточки, она бы не поверила, она бы просто посмеялась, тем более, если такое касалось человека близкого, человека, с кем прожито восемь лет.

Голенастой девчонке, слывшей сорванцом, были милее и привычнее компании ребят, их выдумки, игры; первую жизненную травму ей пришлось пережить с опозданием, на пятнадцатом году; обиду, казалось тогда, ничем не заглушить и не излечить вовек.

Она помнила его, высокого поджарого спортсмена; он и щеголял чаще в легком спортивном костюме. Сын директора совхоза, студент, приехав на летние каникулы, ходил на речку, в лес. Мальчишки табунились, подглядывали за «директорским сынком». Странное и самой себе непонятное стеснение испытывала Маргаритка, дочь механика, при виде студента: юркала куда попало — за куст, в штабель бревен, за плетень, шарахалась даже в противный репейник, цеплявшийся своими колючками, — выдирай, вычесывай их потом три дня.

Однажды всех ребят «мобилизовали» в совхозный сад: поспел ранний «белый налив»; с корзинами, ящиками ребята носились под яблонями, трясли рясные ветки. Маргаритка, ссыпав яблоки, бежала с пустой корзиной от бурта, и тогда-то из-за вишенного куста ее окликнули: «Эй, парень, давай корзину сюда!» Она смешалась, узнав голос, и хотела уже шмыгнуть за куст, но не успела: студент вышел из-за куста. «Что же ты, парень...» — «Я не парень!» — «Ты девочка?.. — Он рассмеялся, оглядел ее, вспыхнувшую, с горевшими ушами. — Какая ты малявка еще!»

Она убежала, расплакалась, три дня не выходила из дому, хотя мальчишки кричали под окнами: «Маргаритка, айда на Ужу!», «Маргаритка, выходи в лапту!» Гляделась в потемнелое от старости зеркало, висевшее в простенке. Выгоревшие, будто прошлогодняя солома, волосы, шелушившийся нос, маленькие прижатые уши, «постная» шея, плоская грудь под сарафаном, — и заливалась тихими слезами, ртутные дробины катились безудержно — какая уж, действительно, девушка!

А когда вышла из дома — на плече упругое коромысло с ведрами, — была совсем другой: прошла мимо ребят молча. Те бросились к ней, наперебой выясняя: «Чё, болела, что ль?» Но что-то новое было в Маргаритке, неведомая перемена, какая-то неприступность, даже в одежде непривычное — чистый глаженый сарафан, тапочки и белые носки, в соломенных волосах белый бант. Ребята отступили, пораженные и притихшие... А потом она примкнула к табунку девчат повзрослее себя. Здесь другой мир, иные разговоры и интересы: присматривались к мальчикам, судили их, искали «в кого влюбиться», шептались об «изменах», снах и гаданиях, о своих маленьких «открытиях»...

Она опять не увидела мужа, а лишь услышала шарканье ног, острый, щекочущий запах кофе, будто подгорел сахар, донесло сюда, к постели. Муж вернулся из кухни, сейчас устроится за столиком в углу, обжигаясь, станет отхлебывать горячий кофе, узкие плечи будут в такт вздергиваться, как в испуге; вспотеет затылок, залоснятся и распрямятся волосы, но рассекшую затылок поперечину не прикроют...

Мысленно, по шагам, проследила его движение к столику, — тотчас новая картина встала перед глазами...

Вдвоем с подружкой по техникуму они задержались на взморье допоздна, и на платформе редкую в этот час электричку пришлось ждать долго. Прибалтийская ночь пронизывала ознобистым, влажным холодком, наносимым с моря, и под ситцевыми платьишками подружек вспухали на коже мурашки. На полупустынной, слабо освещенной платформе пассажиров было мало, и, чтобы согреться, они отстукивали каблучками по бетонному настилу. Когда к ним подступили двое парней в фуражках с лакированными козырьками, они не заметили. Парни заговаривали, приставали, и девчонки, «отлаиваясь», отступали по платформе к светильнику, под конус зеленоватого, неживого света, в беспокойстве подумывали о том, что могут оказаться с этими парнями в столь позднее время в пустом вагоне электрички, — она должна была вот-вот подойти.

И тут случилось нежданное: снизу, из рассеянной темноты — там, среди сосен, виднелись ларьки и торговые палатки, — по ступеням взбежал высокий летчик. Они потом разглядели, что это летчик, разглядели его сапоги, широкий, блестевший у колена зеркальным пластиком планшет, кожаный на голове шлем, из-под него светлый чуб. Взбежав по скрипевшим ступеням, летчик весело крикнул: «Эй, ребята, чего моих невест с фронта и с тыла атаковали? Ай-ай, нехорошо!» В ту первую секунду девчата не поняли, откуда и как он явился, их спаситель, — это Маргарита узнала позднее: он заметил их еще на берегу, шел за ними... Парни стушевались и ретировались неохотно, тот, что был поменьше ростом, поразвязнее, проворчал: «А не много ли, летун, двух на одного?» «Не много! — Летчик озорно сверкнул белками. — В самый раз».

Он подхватил подружек под руки, подтолкнул в дверь вагона подкатившей электрички, легко вскочил сам, сказал: «Считайте, повезло: задержался на аэродроме, да вот ополоснулся в Балтике...»

Потом три месяца в комнату номер восемь их общежития по понедельникам Павел присылал цветы, — по понедельникам, как объяснил, по одной причине: «Суеверие заедает, не летаем». Заявлялся и сам. Чаще без предупреждения, прямо с аэродрома, после полетов, во всех доспехах — в кожаном шлеме, с планшетом.

А в тот день, когда в учебной части техникума ей вручили направление товароведом в райпотребсоюз, он явился в кителе, синих брюках навыпуск, пуговицы, эмблемы, «капуста» на фуражке сияли, надраенные «зеленым камнем», сказал: «Я ждал тебя три месяца, теперь тебя ждет внизу такси». Помог собрать чемоданчик. «Куда ехать-то?» — только и спросила: сердце оборвалось — билось и не билось. «После увидишь. Давай, давай сюда чемодан».

Такси, отмотав с десяток километров, застопорило у ворот городка. На проходной он что-то сказал и, неся в одной руке чемодан, в другой держа ее руку, вел, раскланиваясь со встречными, сияя улыбкой, что-то говорил им. Прямая кленовая аллея врезалась, кажется, в бесконечность. Маргарита не слышала ничего, горела жаром и, не поднимая глаз от асфальта под ногами, чувствовала лишь: военные оглядывали ее, провожали взглядами... Малявка рядом с каланчой. Шла, будто сквозь шпалеры людей, сквозь строй, было плескуче-тревожно и радостно.