— Я хотел бы сказать вам пару слов...

— Войдите и закройте дверь. Теперь не лето!

Комнатушка крохотная, вся собралась в одну точку электрической лампочки, повисшей над столом. Под лампой разложены щипчики, молоточки — немудрая мелочь часовых мастеров.

Старичок нагибает лысую голову, точно боднуть собирается лампу, и ждет. Глядит как-то сбоку и остро.

— Чего вы хотите?

Вот оно, мое испытание!.. Начинаю я со случайного своего пребывания в городе. Говорю как можно мягче, боюсь раздражить. Говорю литературно — на столе у него лежит физика Хвольсона.

Когда я договариваюсь до базара и рассказываю про находку книги, он нервно передергивает плечами, наощупь хватает трубку, втыкает в рот и забывает зажечь. Я умолкаю и жду приговора.

— А позвольте вас спросить, — выдергивает он трубку, — кто вы такой и почему интересуетесь... этой женщиной?

Он волнуется. Он почти враждебен. Неумелое слово — и все полетит к чертям!

Я отвечаю, как могу — деликатно, вероятно с искренним сочувствием к самому себе:

— Я знал ее еще девочкой, там, на прииске, а потом, за событиями, потерял...

— Так вам и надо! — с неожиданным озлоблением говорит он. — Потерял! Вы не один, милостивый государь, потеряли! Только — некоторые попущением божиим, а вы по своим заслугам...

И в безумии, яростно уличает:

— Я вас узнал! Меня не обманете!

Последняя надежда договориться рушится. А старик совсем разошелся:

— Берите, описывайте! — кричит он, распахивая рваный пиджачишко, и вдруг исступленно заключает:

— Ага, это она подослала! Она...

Человечек бросается к ящику стола. Через плечо летят бумаги, конверты, грохается на пол тяжелый Хвольсон. Дрожащие руки выхватывают фотографию и раз — пополам! Обрывки — в меня!

Я подымаю обе половинки. Старик визжит, в припадке топая ногами:

— Вон, вон уносите! Чтобы и духу не было!

Потом, задохнувшись кашлем, хватается за грудь и смолкает. Валится на табурет. Устало и тихо, по-ребячьи, плачет.

Я стою и не знаю, что делать. То ли мне уходить, то ли помогать больному.

Но помощь уже входит. Жена швейцара и он сам, укоризненно качающий головой:

— Эх, гражданин... Зачем дразнить старика?

И вот я опять стою перед выходной дверью, за спиной швейцара, шарящего ключом по замку. И жалуюсь ему — первому, оказавшемуся возле меня человеку:

— И плохо же мне... Я так надеялся...

— А это что? — подмечает он половинки карточки в моих руках.

Я отдаю ему остатки фотографии и мельком вижу молодую женскую головку.

— Ишь, разодрал! — усмехается швейцар.

Я точно просыпаюсь. Выдергиваю назад обрывок и читаю на обороте: «Ирина Макарова».

Макарова — ведь это настоящая ее фамилия, по отцу!

Я сжимаю руку швейцара так, что он испуганно отшатывается.

— Вы знаете ее?..

Он озабоченно улыбается. Но видит, что в лице моем опасного нет, что сейчас я даже слабее его, что я просто чудной, и отвечает:

— Понятно, знаю.

— Товарищ, — говорю я хрипло. — Выручи, мне надо ее отыскать, она мне родная!

— Вот чего! — удивленно успокаивается он. Глядит на меня добродушно и даже с сочувствием. — А я-то думаю, чего это вы растревожились?

— Да, да! — горячо открываюсь я. — Я очень тревожусь. Как мне узнать ее адрес?..

Он назвал мне улицу и номер дома... Эх, какой свет загорелся в моей голове!..

Швейцар со старческой словоохотливостью поведал мне и кое-какие подробности. Он даже отошел от двери и вынул коробочку с табаком.

— Старичок этот был компаньоном Рудакова. А теперь у него, — крутит он около лба, — не все дома! А Ирина Михайловна хорошая девушка...

— Да? — с восторгом вставляю я. — Хорошая?

— Жила она, как воспитанница, у Грингофа. А потом ушла от него. Как ножом отрезала — ничего Рудаковского ей не надо! Понятно. Молодая она и живет по-молодому, по-новому. Учится сейчас. Хорошая барышня, самостоятельная!..

— Почему же на меня Грингоф обозлился?..

— Это находит! Обидело его наше время, вот и злится. На нее тогда пуще всех лютеет. То уж сказать, недавно собрал кой-какие вещички, от приемной матери Ирины Михайловны у него оставались, все собрал дочиста — на барахолку продал!.. А потом убивался. Карточку тогда сохранил на память, а теперь вот...

Я ничего не сказал ему, а только крепко пожал руку. Когда был уже на пороге, этот добрый человек остановил меня и, оглянувшись, быстро шепнул:

— А вас тут ищут!

— Кто?!

— Думаю так, что вас... За час перед вами какой-то зашел и справлялся — не был ли кто? Говорил про обличье, на вас похоже...

Днем не видно моих преследователей. Они, как ночные звери, появляются только в сумерках. А вернее, пожалуй, я попросту их не замечаю. Мне сейчас не до этого. Безумная радость сорвалась с цепи и бунтует во мне, переворачивая все доводы рассудка. Иначе я был бы благоразумнее и не шел бы открыто среди белого дня к человеку, которого могу жестоко подвести своим визитом. Предостережение швейцара чего-нибудь да стоит!

Может быть, от базарной торговки эти таинственные «они» узнали, что я приду к Грингофу, и уже заранее стерегли меня?..

Но радость моя не мирится с мрачными думами. Они перегорают в ее огне, и сами начинают сиять лучами смеха.

Вот подойду к милиционеру и скажу ему:

— Товарищ, ты знаешь, какое забавное недоразумение стоит за моей спиною?!

И сейчас же все милиционеры и начальники их так и покатятся от смеха, узнав, в чем дело. И, конечно, всемерно помогут мне в моих поисках...

Улыбаюсь, как глупенький, и шагаю вперед.

Как я мог позабыть, что фамилия Ирины — Макарова? Впрочем, это вина Анисьи Петровны. Она позабыла напомнить мне об этом.

В ее представлении Ирина, должно быть, осталась маленькой девочкой, к которой просто не шла фамилия, отдельная от приемных, а все же родителей...

А каким простым и коротким путем я мог бы ее отыскать!

Но все хорошо, что имеет хороший конец!

Наконец я у цели. Этот дом и эта дверь... Звонить или нет? Тоскует сердце. Сколько раз напряженнейшие мои надежды рассыпались прахом...

Дверь отпирает девушка. Круглое и свежее лицо ее полускрыто накинутым платком.

— Мне надо Ирину Макарову.

— Это я, — отвечает девушка.

Какой подарок... За все мои муки!

— Чертовски хорошо! — И я лезу в сени.

— Что хорошо? — удивляется девушка и смущенно уступает мне дорогу.

— То, что я вас отыскал. У меня письмо от Анисьи Петровны.

— От какой Анисьи Петровны? — вдруг пугается она.

Никогда я не видел, чтобы тени и свет, в мгновенной смене, так быстро пробежали по человеческому лицу...

— С приисков, — договариваю я.

Она делает резкое движение.

— Дайте сюда. Или нет... идите в комнату!

Мы быстро идем мимо кухни. В полутьме коридора она крепко держит меня за рукав, точно боится, что я вырвусь и убегу.

В комнате я молча сажусь на стул и жду, как был, в полушубке, не снимая ушастой шапки.

Она у окошка читает письмо. Перепрыгивают голубые глаза по ступенькам строчек. Взмахнут козырьком пушистых ресниц и перепрыгнут... Чуть дрожит подбородок. Колеблются листки письма в тонких пальцах.

Тикают часы. Торжественная тишина.

На стене портрет Ильича. Висит расписание занятий. Яркий физкультурный плакат. Веер открыток — артисты в разных позах. На столике зеркальце, граненый флакон духов и книги. Пачка книг на стуле и раскрытая — на кровати.

— Ах, как чудно! — восклицает девушка и роняет письмо.

Глаза ее блестят. В прыжок она подлетает ко мне и трясет за плечи:

— Ну снимайте же! Ну снимайте же свою шубу. Хороший мой гость!

— Вот какая Ирина Макарова, — с удовольствием говорю себе...

— Удачно же вы пришли! — ликует она. — У нас никого, и день выходной. Солнце мое, тетя Аниса!..

Ирина не знает, как выразить свои чувства. То уронит голову и трясет густыми, стрижеными волосами, то встрепенется и бьет в ладоши.