— Старый бабушка, восемьдесят один лет, а все равно жалко.

Ирина уехала на машине, а Базыл тюхал сзади на маштаке. Он теперь не торопился, он верил в медицину.

Возле больной Ирина пробыла двое суток, пока той не полегчало. Ночами, задремав возле старухи, она то и дело вздрагивала и просыпалась: в мазанке все время потрескивали жерди потолка.

Утром она спросила, правда ли, что он, Базыл, всегда перевыполняет план.

— Правда, правда, конечно! — закивал чабан. — Парторг сказал, соревнуюсь за коммунистический труд. Я шерсти много даем, ягненка много даем.

«Парторг сказал! А что живешь в сырой мазанке, наверное, не сказал».

— Критиковать надо, требовать, а вы молчите!

Базыл вздыхал и чесал под мышкой:

— Как требовать? Люди думать будут: Базыл гонит одну овцу, а свистит на всю степь.

На поселочной площади Ирина сразу же заметила над колодцем навес из свежих досок, а рядом — огромную лужу. В ней блаженно похрюкивал подсвинок. К цепи была прикована потная от холодной воды бадья. Ирина посмотрела в колодец и в далеком чистом круге увидела свои торжествующие глаза: то-то же!

И захотелось ей сейчас же, немедленно пойти к председателю и высказать ему все о жизни Базыла. У Савичева было какое-то совещание. Она перешагнула порог, и колхозники умолкли. А Савичев так смотрел, словно хотел сказать: «Опять с претензиями, опять чем-то недовольна?» — и нетерпеливо подергивал подкрученным усом.

— Спасибо за... колодец, Павел Кузьмич...

Переглянулись, кое-кто улыбнулся. Савичев кивнул.

— Все?

Ирина вызывающе подняла подбородок.

— Нет, не все, Павел Кузьмич!

И вот теперь-то она высказалась. Горячо, не очень связано, но зато — прямо: бани нет, землянка рушится, от постоянной сырости у старухи хронический бронхит... Колхоз столько денег получает за счет повышения цен — куда они деваются?!

Савичев откинулся на спинку стула. Под его скулами вспухали и опадали желваки, создавалось впечатление, что он хочет раскусить песчинку и никак не раскусит. И это вроде бы злило его.

— Сколько вам лет, Вечоркина?

Неожиданный вопрос смутил Ирину, она растерянно посмотрела на колхозников, которые показались ей сейчас хмурыми и недоброжелательными, ответила невнятно, сбивчиво:

— Мне? Восемнадцать... почти... скоро будет...

Савичев провел ладонью по глазам и как-то очень устало навалился грудью на край столешницы. И той, удивительно похожей на эту фельдшерицу, было восемнадцать. Почти восемнадцать. Ирина была похожа на его первую жену. Он нервно посучил между пальцами тонкий ус.

— Вот что, девушка милая. Подайте заявление о вступлении в колхоз, а тогда, простите, и спрашивайте с правления. А пока оно вам не подотчетно. Больше нет вопросов? До свидания! — Савичев повернулся к бухгалтеру: — Сколько мы на сегодня хлеба сдали? Сорвем декадный график?..

Второй раз Ирина шла по улице вот так: непонятая и оскорбленная. Второй раз за каких-то полторы недели! Неужели и дальше все так будет? Неужели это именно она гонит одну овцу, а свистит на всю степь?..

Не попадая ключом в скважину, Ирина кое-как открыла амбулаторию и упала лицом в подушку.

Если бы Андрей знал все это, то, понятно, обошел бы огонек амбулатории стороной. Но он не знал. В поздние сумерки шагал он к амбулатории.

Как и в тот раз, Ирина писала. Опять она писала! От недавних слез у нее и маленький нос опух, и вишневые губы опухли. «Кажется, некстати! — забеспокоился Андрей. — Наревелась, видать, по маковку. Кому она все пишет, да еще со слезами?»

Фельдшерица боком посмотрела на Андреевы разбитые бутсы. Он тоже глянул на них: не очень наряден, зря не зашел домой, не переобулся. Наследит еще на крашеном!..

— Слушаю вас.

«Верно! Некстати», — пожалел Андрей, но уходить сейчас счел неудобным. Покрутил в руках шляпу.

— Знаете, ухо стреляет. Спасенья нет.

— Вам дня мало? — в голосе раздражение.

Андрей переступил с ноги на ногу, точно гусь на скользком льду: «Лучше бы я сразу ушел! Подлаживайся теперь...»

— Извините, конечно, только днем я...

Она опять из-за плеча посмотрела на его бутсы. «Мог бы не объяснять, и так знаю, что пастух. С серебряной медалью причем. Наверное, не найдешь, как выкарабкаться из пастухов, вот и ходишь».

Ирина надвинула на лоб круглое зеркальце-рефлектор, велела сесть. Она поворачивала его голову, засматривая тонким лучом то в одно ухо, то в другое. Наконец решительно сняла с головы зеркальце,положила на стол.

— Мне кажется, вы симулируете. За это в стенгазетах протягивают.

Захлопнутая Андреем дверь дохнула на Ирину ветром. Наступила тишина. Ирина скомкала неоконченное письмо и бросила в корзину.

Пригнав вечером стадо, Андрей сразу же пошел в правление, надеясь застать там Савичева. Но время было субботнее, и в кабинетах царило запустение. Лишь уборщица вытряхивала из пепельниц окурки, сварливо мела сизым полынным веником обрывки бумаг и подсолнечную шелуху, кашляла от кисловатого, застойного табачного дыма.

— Свернут, анчибелы, с трубу самоварную и вот кадят, вот кадят, того гляди, из носу сажа посыплется... Председатель, Андрюша, давеча был, уехал кудай-то... Дома, чай, не мусорят столько, там жена...

Андрей вышел. «Подожду. Может быть, подъедет». Он прислонился к шершавому, как необработанный гранит, стволу старого клена. Искривленный ветрами, клен тихо шелестел лапчатой запыленной листвой. Еще в первом классе, едва выучив азбуку, Андрей прочитал по складам на его стволе: «Павел + Нина». Эти вырезанные ножом буквы сохранились и поныне, только стали бугристее и больше. Кто этот Павел, и кто эта Нина?

Надпись отвлекла Андрея от предстоящего разговора. Он нащупал в кармане складной нож: о себе память, что ли, оставить? Усмехнулся. Посмотрел вокруг. С ближних полей долетали звуки жатвы: звенящая скороговорка комбайновых ножей, сигналы грузовиков. Солнце сплющилось на горизонте и, брызгая окалиной, ослепляло глаза.

От Астраханкиных брел и без ветра качался Мартемьян Евстигнеевич. Держа фуражку на отлете, он истово раскланивался не только со встречными, а и с теми, кто был на противоположной стороне улицы. Откланявшись, брел дальше, затягивая и не оканчивая одну и ту же песню:

С горечью и сочувствием проводил Андрей кряжистую, но шаткую фигуру старика: «Это ж Гране с ним столько канители!..»

Решив, что председателя ему не дождаться, Андрей с тяжелым сердцем направился домой. Совершенно случайно глянув на савичевский двор, увидел серый от пыли председательский «газик». У Андрея похолодело под ложечкой — от предстоящего разговора. Войти? Или отложить?

Издалека долетело пьяненькое, горюющее:

«Авторитетов боюсь, выходит? Начальству виднее? А если оно не право? Может, с трусости все и начинается... Один говорит, а остальные поддакивают, вместо того, чтобы поправить вовремя...»

Павел Кузьмич сидел в горнице возле приемника, на вошедшего Андрея даже бровью не повел. Андрей опустился на стул и, нахлобучив шляпу на колено, стал терпеливо ждать окончания концерта. Однако Савичев внезапно выключил приемник.

— Бах! — резко, как-то даже раздраженно бросил он, поворачиваясь к Андрею. — Иоганн Себастьян Бах. Раньше смеялся, а теперь злюсь, — стукнул кулаком по крышке приемника. — Злюсь! Как ты относишься к симфонической музыке?

— Сочувствую тем, кто ее слушает.

— Остришь, негодяй. А тут плакать надо, что мы такие серые, неумытые, — Савичев начал медленно прохаживаться по комнате. Говорил он отрывисто, сердито: — Был на курорте. Пошел на симфонический концерт. Все слушают, на физиономиях — божественное сияние. А я злюсь: ни черта не понимаю. В чем прелесть этой музы́ки? Как понять ее, прости за грубость? Как? Ну!.. — остановился перед Андреем. — С каким вопросом пожаловал?